Неточные совпадения
Замечу
при сем, в виде феномена, что
я не помню ни одного исключения: все спрашивали.
При имении находилась тогда тетушка; то есть она
мне не тетушка, а сама помещица; но, не знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой, не только моей, но и вообще, равно как и в семействе Версилова, которому она чуть ли и в самом деле не сродни.
В этом
я убежден, несмотря на то что ничего не знаю, и если бы было противное, то надо бы было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и в таком только виде держать их
при себе; может быть, этого очень многим хотелось бы.
Эта мысль пьянила
меня и
при сборах в Москве, и в вагоне.
Наконец, чтобы перейти к девятнадцатому числу окончательно, скажу пока вкратце и, так сказать, мимолетом, что
я застал их всех, то есть Версилова, мать и сестру мою (последнюю
я увидал в первый раз в жизни),
при тяжелых обстоятельствах, почти в нищете или накануне нищеты.
Отчасти это-то обстоятельство и заставило
меня не протестовать
при поступлении: поступая,
я именно надеялся все это проверить.
Она прежде встречалась
мне раза три-четыре в моей московской жизни и являлась Бог знает откуда, по чьему-то поручению, всякий раз когда надо было
меня где-нибудь устроивать, —
при поступлении ли в пансионишко Тушара или потом, через два с половиной года,
при переводе
меня в гимназию и помещении в квартире незабвенного Николая Семеновича.
Появившись, она проводила со
мною весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со
мной на Кузнецкий и в город, покупала
мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика;
при этом все время шипела на
меня, бранила
меня, корила
меня, экзаменовала
меня, представляла
мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше
меня, и, право, даже щипала
меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и
я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко
мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно,
я всегда желал добра и Андрею Петровичу (то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни
при чем. Закон!
Я был так смущен только что происшедшим, что,
при входе их, даже не встал, хотя князь встал им навстречу; а потом подумал, что уж стыдно вставать, и остался на месте.
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя;
я изучал этот портрет весь этот месяц.
При ней же
я провел в кабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б
я не знал портрета и после этих трех минут спросили
меня: «Какая она?» —
я бы ничего не ответил, потому что все у
меня заволоклось.
Может,
я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока
при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов
мне сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных людей. Те только лгут, им легко; а
я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
Еще вчера
я вырезал из газеты адрес — объявление «судебного пристава
при С.-Петербургском мировом съезде» и проч., и проч. о том, что «девятнадцатого сего сентября, в двенадцать часов утра, Казанской части, такого-то участка и т. д., и т. д., в доме № такой-то, будет продаваться движимое имущество г-жи Лебрехт» и что «опись, оценку и продаваемое имущество можно рассмотреть в день продажи» и т. д., и т. д.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же
мне его ждать? К Дергачеву
я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил
меня туда уже третий раз. И
при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если
я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой
я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Меня, еще долго спустя, поражала потом,
при воспоминании, эта способность его (в такие для него часы!) с таким сердечным вниманием отнестись к чужому делу, так спокойно и твердо рассказать его.
Но Марья Ивановна, которой Алексей Никанорович, кажется, очень много поверял
при жизни, вывела
меня из затруднения: она написала
мне, три недели назад, решительно, чтоб
я передал документ именно вам, и что это, кажется (ее выражение), совпадало бы и с волей Андроникова.
Даже совсем запугал: часто она таким умоляющим взглядом смотрела на
меня при входе Андрея Петровича, боясь с моей стороны какой-нибудь выходки…
Его оригинальный ум, его любопытный характер, какие-то там его интриги и приключения и то, что была
при нем моя мать, — все это, казалось, уже не могло бы остановить
меня; довольно было и того, что моя фантастическая кукла разбита и что
я, может быть, уже не могу любить его больше.
Между тем
при этом способе накопления, то есть
при нищенстве, нужно питаться, чтобы скопить такие деньги, хлебом с солью и более ничем; по крайней мере
я так понимаю.
Это было очень трудное испытание, но через два с лишком года,
при приезде в Петербург, у
меня в кармане, кроме других денег, было семьдесят рублей, накопленных единственно из этого сбережения.
У
меня характер, и
при внимании
я всему выучусь.
Неестественно тоже
при беспрерывном и ровном накоплении,
при беспрерывной приглядке и трезвости мысли, воздержности, экономии,
при энергии, все возрастающей, неестественно, повторяю
я, не стать и миллионщиком.
Могущество!
Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но
я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства,
я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор.
При этом замечу, что
я прощения не прошу.
Очень доволен был и еще один молодой парень, ужасно глупый и ужасно много говоривший, одетый по-немецки и от которого весьма скверно пахло, — лакей, как
я узнал после; этот с пившим молодым человеком даже подружился и
при каждой остановке поезда поднимал его приглашением: «Теперь пора водку пить» — и оба выходили обнявшись.
При Татьяне Павловне
я вновь начал «Невесту-девушку» и кончил блистательно, даже Татьяна Павловна улыбнулась, а вы, Андрей Петрович, вы крикнули даже «браво!» и заметили с жаром, что прочти
я «Стрекозу и Муравья», так еще неудивительно, что толковый мальчик, в мои лета, прочтет толково, но что эту басню...
—
Я сейчас внизу немного расчувствовался, и
мне очень стало стыдно, взойдя сюда,
при мысли, что вы подумаете, что
я ломался. Это правда, что в иных случаях хоть и искренно чувствуешь, но иногда представляешься; внизу же, теперь, клянусь, все было натурально.
— А что именно,
я и до сих пор не знаю. Но что-то другое, и, знаешь, даже весьма порядочное; заключаю потому, что
мне под конец стало втрое
при нем совестнее. Он на другой же день согласился на вояж, без всяких слов, разумеется не забыв ни одной из предложенных
мною наград.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на
меня пальцем,
при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со
мною не было; и если
я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
Замечу
при этом, что Ефим даже очень подробно знал все мои семейные обстоятельства, отношения мои к Версилову и почти все, что
я сам знал из истории Версилова;
я же ему в разное время и сообщил, кроме, разумеется, некоторых секретов.
Все это
я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и
мне даже вдруг пришло в голову, что пришел
я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал
при этом, какой
я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Я было хотел взять какую-нибудь книгу от скуки, но не взял:
при одной мысли развлечь себя стало вдвое противнее.
Это были две дамы, и обе громко говорили, но каково же было мое изумление, когда
я по голосу узнал в одной Татьяну Павловну, а в другой — именно ту женщину, которую всего менее приготовлен был теперь встретить, да еще
при такой обстановке!
Не то чтоб он
меня так уж очень мучил, но все-таки
я был потрясен до основания; и даже до того, что обыкновенное человеческое чувство некоторого удовольствия
при чужом несчастии, то есть когда кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во
мне другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно горю, сожалению о Крафте, то есть сожалению ли, не знаю, но какому-то весьма сильному и доброму чувству.
Объяснение это последовало
при странных и необыкновенных обстоятельствах.
Я уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота,
я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
—
Я тут ни
при чем, — поспешил
я отмахнуться и стал в сторонке, —
я встретил эту особу лишь у ворот; она вас разыскивала, и никто не мог ей указать.
Я же по своему собственному делу, которое буду иметь удовольствие объяснить после них…
И верите ли тому: боялась
я ее, совсем-таки боялась, давно боялась; и хочу иной раз заныть, да не смею
при ней.
Расхохоталась даже Оля, только злобно так, а господин-то этот, смотрю, за руку ее берет, руку к сердцу притягивает: «
Я, говорит, сударыня, и сам
при собственном капитале состою, и всегда бы мог прекрасной девице предложить, но лучше, говорит,
я прежде у ней только миленькую ручку поцелую…» — и тянет, вижу, целовать руку.
— Mon cher, не кричи, это все так, и ты, пожалуй, прав, с твоей точки. Кстати, друг мой, что это случилось с тобой прошлый раз
при Катерине Николаевне? Ты качался…
я думал, ты упадешь, и хотел броситься тебя поддержать.
— И оставим, и оставим,
я и сам рад все это оставить… Одним словом,
я чрезвычайно перед ней виноват, и даже, помнишь, роптал тогда
при тебе… Забудь это, друг мой; она тоже изменит свое о тебе мнение,
я это слишком предчувствую… А вот и князь Сережа!
— Позвольте, князь, — пролепетал
я, отводя назад обе мои руки, —
я вам должен сказать искренно — и рад, что говорю
при милом нашем князе, — что
я даже желал с вами встретиться, и еще недавно желал, всего только вчера, но совсем уже с другими целями.
И вообще
при таких встречах
я никогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно резок, что иногда, может быть, и дурно.
— То есть это
при покойном государе еще вышло-с, — обратился ко
мне Петр Ипполитович, нервно и с некоторым мучением, как бы страдая вперед за успех эффекта, — ведь вы знаете этот камень — глупый камень на улице, к чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с?
— Друг мой,
я согласен, что это было бы глуповато, но тут не моя вина; а так как
при мироздании со
мной не справлялись, то
я и оставлю за собою право иметь на этот счет свое мнение.
— Сейчас, — сказал ему князь, не поздоровавшись с ним, и, обратясь к нам спиной, стал вынимать из конторки нужные бумаги и счеты. Что до
меня,
я был решительно обижен последними словами князя; намек на бесчестность Версилова был так ясен (и так удивителен!), что нельзя было оставить его без радикального разъяснения. Но
при Стебелькове невозможно было.
Я разлегся опять на диване и развернул лежавшую передо
мной книгу.
Это выходило уже из границ, и, главное —
при Стебелькове! Как нарочно, Стебельков хитро и гадко осклабился и украдкой кивнул
мне на князя.
Я отворотился от этого глупца.
— Алексей Владимирович Дарзан, Ипполит Александрович Нащокин, — поспешно познакомил их князь; этого мальчика все-таки можно было рекомендовать: фамилия была хорошая и известная, но нас он давеча не отрекомендовал, и мы продолжали сидеть по своим углам.
Я решительно не хотел повертывать к ним головы; но Стебельков
при виде молодого человека стал радостно осклабляться и видимо угрожал заговорить. Все это
мне становилось даже забавно.
— Что это значит: «не ознаменовали себя»? И наконец, вы
при ваших гостях почти сравняли
меня с Стебельковым.
Когда
я сижу с вами рядом, то не только не могу говорить о дурном, но и мыслей дурных иметь не могу; они исчезают
при вас, и, вспоминая мельком о чем-нибудь дурном подле вас,
я тотчас же стыжусь этого дурного, робею и краснею в душе.
— Крафт
мне рассказал его содержание и даже показал
мне его… Прощайте! Когда
я бывал у вас в кабинете, то робел
при вас, а когда вы уходили,
я готов был броситься и целовать то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил
я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
— Вы решительно — несчастье моей жизни, Татьяна Павловна; никогда не буду
при вас сюда ездить! — и
я с искренней досадой хлопнул ладонью по столу; мама вздрогнула, а Версилов странно посмотрел на
меня.
Я вдруг рассмеялся и попросил у них прощения.