Неточные совпадения
Она же, овдовев,
осталась, по милости игрока мужа, без всяких средств и на одного только отца и рассчитывала: она вполне надеялась получить
от него новое приданое, столь же богатое, как и первое!
— Я так и предчувствовал, — сказал я, — что
от вас все-таки не узнаю вполне.
Остается одна надежда на Ахмакову. На нее-то я и надеялся. Может быть, пойду к ней, а может быть, нет.
— Ваше лицо, или что-то
от него, выражение, до того у меня
осталось в памяти, что лет пять спустя, в Москве, я тотчас признал вас, хоть мне и никто не сказал тогда, что вы моя мать.
Разумеется, тотчас после «Горе
от ума» Татьяна Павловна увезла меня домой: «Не танцевать же тебе
оставаться, через тебя только я сама не
остаюсь», — шипели вы мне, Татьяна Павловна, всю дорогу в карете.
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и
от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать: не
осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может быть тогда, именно в ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь
от него
остались бумаги, так к кому ж они теперь
от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
Сколько я раз на этот гвоздь у вас в стене присматривалась, что
от зеркала у вас
остался, — невдомек мне, совсем невдомек, ни вчера, ни прежде, и не думала я этого не гадала вовсе, и
от Оли не ожидала совсем.
К князю я решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить на полной свободе, а до вечера
оставался дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку
от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
Мой идеал поставлен твердо: несколько десятков десятин земли (и только несколько десятков, потому что у меня не
остается уже почти ничего
от наследства); затем полный, полнейший разрыв со светом и с карьерой; сельский дом, семья и сам — пахарь или вроде того.
Потом, уже спустя много лет, я узнал, что она тогда,
оставшись без Версилова, уехавшего вдруг за границу, прибыла в Москву на свои жалкие средства самовольно, почти украдкой
от тех, которым поручено было тогда о ней попечение, и это единственно чтоб со мной повидаться.
В бреду я несколько раз говорил о Ламберте; но, очнувшись
от бреда и приглядываясь, я скоро сообразил, что о Ламберте все
осталось в тайне и что они ничего не знают, не исключая и Версилова.
Напротив, как бы рассмотрев меня всего, до последней черты, в эти пять или десять секунд молчания, он вдруг улыбнулся и даже тихо и неслышно засмеялся, и хоть смех прошел скоро, но светлый, веселый след его
остался в его лице и, главное, в глазах, очень голубых, лучистых, больших, но с опустившимися и припухшими
от старости веками, и окруженных бесчисленными крошечными морщинками.
Напугал немца — Бьоринга, тем письмом; он оклеветал ее; la calomnie… il en reste toujours quelque chose, [Клевета…
от нее всегда что-нибудь да
остается (франц.).] и придворный немец испугался скандала — ха-ха… вот ей и урок!» — «Ламберт… уж не проник ли и к ней Ламберт?
А может быть и то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни минуты, а так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle, или
оставайтесь старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот документ, а я его у подростка выкраду и вам передам… за вексель
от вас в тридцать тысяч».
Я прямо пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел
от Татьяны Павловны письмецо к смотрителю, и тот принял меня прекрасно. Не знаю, хороший ли он человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната — обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника известной руки, — это тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы
остались одни.
Я, впрочем, не такая уж трусиха, не подумайте; но
от этого письма я ту ночь не спала, оно писано как бы какою-то больною кровью… и после такого письма что ж еще
остается?
Сказав это, он вдруг ушел; я же
остался, стоя на месте и до того в смущении, что не решился воротить его. Выражение «документ» особенно потрясло меня:
от кого же бы он узнал, и в таких точных выражениях, как не
от Ламберта? Я воротился домой в большом смущении. Да и как же могло случиться, мелькнуло во мне вдруг, чтоб такое «двухлетнее наваждение» исчезло как сон, как чад, как видение?
Я и не знал никогда до этого времени, что князю уже было нечто известно об этом письме еще прежде; но, по обычаю всех слабых и робких людей, он не поверил слуху и отмахивался
от него из всех сил, чтобы
остаться спокойным; мало того, винил себя в неблагородстве своего легковерия.