— Твоя мать — совершенная противоположность иным нашим газетам, у которых что ново, то и хорошо, — хотел было сострить Версилов поигривее и подружелюбнее; но у него как-то не вышло, и он только пуще испугал маму, которая, разумеется,
ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив, что уж отобедала, уселась подле мамы на диване.
Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы с ним вчера пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время
ничего не понимал. Помню, она вдруг спросила...
— Надо, надо! — завопил я опять, — ты
ничего не понимаешь, Ламберт, потому что ты глуп! Напротив, пусть пойдет скандал в высшем свете — этим мы отмстим и высшему свету и ей, и пусть она будет наказана! Ламберт, она даст тебе вексель… Мне денег не надо — я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь их к себе в карман с моими плевками, но зато я ее сокрушу!
Неточные совпадения
— Нет,
ничего, — ответил я. — Особенно хорошо выражение, что женщина — великая власть, хотя
не понимаю, зачем вы связали это с работой? А что
не работать нельзя, когда денег нет, — сами знаете.
Тут мое лакейство пригодилось мне инстинктивно: я старался изо всех сил угодить и нисколько
не оскорблялся, потому что
ничего еще я этого
не понимал, и удивляюсь даже до сей поры тому, что был так еще тогда глуп, что
не мог
понять, как я всем им неровня.
— Довольно! — крикнул я. — Я
ничего ровно
не понимаю. И как вы смели призывать меня за такими пустяками?
Да, да, это-то «счастье» и было тогда главною причиною, что я, как слепой крот,
ничего, кроме себя,
не понимал и
не видел!
Кто, кто, скажите, заставляет вас делать такие признания мне вслух? — вскрикнул я, как опьянелый, — ну что бы вам стоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне, как дважды два, что хоть оно и было, но все-таки
ничего не было, —
понимаете, как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой?
Я тотчас
понял, только что она вошла, что она непременно на меня накинется; даже был немножко уверен, что она, собственно, для этого и пришла, а потому я стал вдруг необыкновенно развязен; да и
ничего мне это
не стоило, потому что я все еще, с давешнего, продолжал быть в радости и в сиянии.
—
Ничего я
не понимаю, потому что все это так отвлеченно; и вот черта: ужасно как вы любите отвлеченно говорить, Андрей Петрович; это — эгоистическая черта; отвлеченно любят говорить одни только эгоисты.
— Лиза, милая, я вижу только, что я тут
ничего не знаю, но зато теперь только узнал, как тебя люблю. Одного только
не понимаю, Лиза; все мне тут ясно, одного только совсем
не пойму: за что ты его полюбила? Как ты могла такого полюбить? Вот вопрос!
Мы играли уже с лишком час; наконец я увидел с своего места, что князь вдруг встал и, бледный, перешел к нам и остановился передо мной напротив, через стол: он все проиграл и молча смотрел на мою игру, впрочем, вероятно,
ничего в ней
не понимая и даже
не думая уже об игре.
— Уверяю вас, — обратился я вдруг к доктору, — что бродяги — скорее мы с вами и все, сколько здесь ни есть, а
не этот старик, у которого нам с вами еще поучиться, потому что у него есть твердое в жизни, а у нас, сколько нас ни есть,
ничего твердого в жизни… Впрочем, где вам это
понять.
Все закричали, зарадовались, а солдат, как стоял, так ни с места, точно в столб обратился,
не понимает ничего;
не понял ничего и из того, что председатель сказал ему в увещание, отпуская на волю.
— Нет,
ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что может посоветовать ей Макар Иванович? Он сам
ничего не смыслит ни в людях, ни в жизни. Вот что еще, мой милый (он меня давно
не называл «мой милый»), тут есть тоже… некоторые молодые люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это — большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем, конечно, все это твое дело, и я
понимаю, что
не имею права…
Он сел, но на него нашел как бы столбняк. Казалось, известие о том, что Лиза мне
ничего не передала, просто придавило его. Он быстро вдруг заговорил и замахал руками, но опять ужасно трудно было
понять.
— Это ровно
ничего не значит! — перебил я, — и
не понимаю только, почему такое пустое обстоятельство вас так мучит… Ах, князь, с тех пор, с той самой ночи, — помните…
— Вздор,
ничего не будет,
не приду! — вскричал я упрямо и с злорадством, — теперь — все по-новому! да и можете ли вы это
понять? Прощайте, Настасья Егоровна, нарочно
не пойду, нарочно
не буду вас расспрашивать. Вы меня только сбиваете с толку.
Не хочу я проникать в ваши загадки.
Фактами, фактами!.. Но
понимает ли что-нибудь читатель? Помню, как меня самого давили тогда эти же самые факты и
не давали мне
ничего осмыслить, так что под конец того дня у меня совсем голова сбилась с толку. А потому двумя-тремя словами забегу вперед!
— Это, однако ж, странно, — сказала во всех отношениях приятная дама, — что бы такое могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь, тут ровно
ничего не понимаю. Вот уже во второй раз я все слышу про эти мертвые души; а муж мой еще говорит, что Ноздрев врет; что-нибудь, верно же, есть.
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас
ничего не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудою.
Неточные совпадения
Всечасное употребление этого слова так нас с ним ознакомило, что, выговоря его, человек
ничего уже
не мыслит,
ничего не чувствует, когда, если б люди
понимали его важность, никто
не мог бы вымолвить его без душевного почтения.
Но перенесемся мыслью за сто лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и мы легко
поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих вращающихся глаз и этого раскрытого рта, из которого
ничего не выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой часов.
Сначала Беневоленский сердился и даже называл речи Распоповой"дурьими", но так как Марфа Терентьевна
не унималась, а все больше и больше приставала к градоначальнику: вынь да положь Бонапарта, то под конец он изнемог. Он
понял, что
не исполнить требование"дурьей породы"невозможно, и мало-помалу пришел даже к тому, что
не находил в нем
ничего предосудительного.
Грустилов
ничего этого
не понимал.
Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и угрожали — Клемантинка через пять минут была до того пьяна, что
ничего уж
не понимала.