Неточные совпадения
Но объяснить, кого я встретил, так, заранее, когда никто ничего
не знает, будет пошло; даже, я
думаю, и тон этот пошл: дав себе слово уклоняться от литературных красот, я с первой строки впадаю в эти красоты.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это
не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я
думаю, за независимость характера.
Я был так смущен только что происшедшим, что, при входе их, даже
не встал, хотя князь встал им навстречу; а потом
подумал, что уж стыдно вставать, и остался на месте.
— Так вы
не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь
не знал, что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней и ехали, мы
думали, она уже с утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет… Да вот и она!
— Это верно, это очень верно, это — очень гордый человек! Но чистый ли это человек? Послушайте, что вы
думаете о его католичестве? Впрочем, я забыл, что вы, может быть,
не знаете…
— Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб
не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами
не ведая, как это в них делается: преклониться пред Богом
не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я
думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится,
думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть,
не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Вы
думаете, она
не нашла у Марьи Ивановны? — спросил я, имея свою мысль.
Оно доказывало лишь то,
думал я тогда, что я
не в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда как сам же сказал сейчас Крафту, что у меня есть «свое место», есть свое дело и что если б у меня было три жизни, то и тогда бы мне было их мало.
С двенадцати лет, я
думаю, то есть почти с зарождения правильного сознания, я стал
не любить людей.
— Так ты уже распорядился; а я, признаюсь,
думал, что ты
не станешь просить; какие же вы, однако, все теперь ловкие! Нынче нет молодежи, Татьяна Павловна.
—
Не хмурьтесь, Андрей Петрович, я вовсе
не с тем, что вы
думаете. Я именно хочу, чтоб все смеялись.
Через полчаса, когда Тушар вышел из классной, я стал переглядываться с товарищами и пересмеиваться; конечно, они надо мною смеялись, но я о том
не догадывался и
думал, что мы смеемся оттого, что нам весело.
С детьми тоже скоро меня посадили вместе и пускали играть, но ни разу, в целые два с половиной года, Тушар
не забыл различия в социальном положении нашем, и хоть
не очень, а все же употреблял меня для услуг постоянно, я именно
думаю, чтоб мне напомнить.
Я
думаю, мы даже ни разу
не поссорились.
— Ты
думаешь? — ответил он кротко, — ты очень мнителен; впрочем, если я и засмеюсь, то
не над тобой, или, по крайней мере,
не над тобой одним, будь покоен.
— Знаете что, — сказал я, — вы говорите, что пришли, главное, с тем, чтобы мать
подумала, что мы помирились. Времени прошло довольно, чтоб ей
подумать;
не угодно ли вам оставить меня одного?
Но, отдавая справедливость Ефиму (который, вероятно, в ту минуту
думал, что я иду по улице и ругаюсь), — я все-таки ничего
не уступил из убеждений, как
не уступлю до сих пор.
Но, разглядев две наши отворенные двери, проворно притворила свою, оставив щелку и из нее прислушиваясь на лестницу до тех пор, пока
не замолкли совсем шаги убежавшей вниз Оли. Я вернулся к моему окну. Все затихло. Случай пустой, а может быть, и смешной, и я перестал об нем
думать.
Я желаю заключить о его основательности: как вы
думаете, мог бы я обратиться за заключением к толпе англичан, с которыми шествую, единственно потому только, что
не сумел заговорить с ними на водах?
Я
думал о матери и что так и
не подошел к ней.
Ну, рада и я, а только как-то на сердце у меня захолохнуло: что-то,
думаю, будет, а расспрашивать ее
не смею.
И никого-то у нас здесь знакомых таких, пойти совсем
не к кому: „Что с нами будет? —
думаю“.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „
Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то
не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что,
думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Смотрю я на нее в то утро и сумневаюсь на нее; страшно мне;
не буду,
думаю, противоречить ей ни в одном слове.
И уж что тут
не говорила, схватила шляпку, выбежала, я кричу ей вслед: что с ней,
думаю, куда побежала?
Ремень-то этот от чемодана, длинный, все на виду торчал, весь месяц, еще утром вчера
думала: «Прибрать его наконец, чтоб
не валялся».
Я стою, молчу, гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на меня,
не шелохнется… «Только зачем же,
думаю, она на стул встала?» — «Оля, — шепчу я, робею сама, — Оля, слышишь ты?» Только вдруг как будто во мне все озарилось, шагнула я, кинула обе руки вперед, прямо на нее, обхватила, а она у меня в руках качается, хватаю, а она качается, понимаю я все и
не хочу понимать…
А я-то
думал, что все еще
не отстал от поколения и понимаю современную молодежь.
— Да? Так я и
подумал. Вообразите же, то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов
не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
— Mon cher,
не кричи, это все так, и ты, пожалуй, прав, с твоей точки. Кстати, друг мой, что это случилось с тобой прошлый раз при Катерине Николаевне? Ты качался… я
думал, ты упадешь, и хотел броситься тебя поддержать.
«Если он ни капли
не смеется надо мной, то, без сомнения, он ужасно прямодушен; но если б он надо мной смеялся, то… может быть, казался бы мне тогда умнее…» — странно как-то
подумал я.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно!
Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно!
Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты
не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и
думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
— Я очень много об нем
думаю; но знаешь, мы теперь об нем
не будем говорить. Об нем сегодня
не надо; ведь так?
Впрочем,
не так; я и тогда знал, что так
не надо, но — я просто мало
думал об этом.
— Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вас теперь, то, конечно, эти деньги пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я иначе
не допускаю. Но… но я наверно и сам отдам… Да неужели же вы
думаете, что Версилов к вам ходит за деньгами?
«Но что ж из того, —
думал я, — ведь
не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней
не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и
не было вовсе.
— Я слишком благодарен, что вы
не забываете наших разговоров: это значит, что вы обо мне иногда
думаете; но… насчет университета я еще
не составил понятия, притом же у меня свои цели.
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба
не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты
думаешь?
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было с первого взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо
подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что
не было возможности верить. И что же, я совсем
не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, —
думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого,
не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но
не спросил: «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
— Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел,
не зная, что говорить. Вы
думаете, я теперь
не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал, что его выполню. А как принял это решение, то сейчас и сошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне — вот вопрос!
Я подозревал коварство, грубое кокетство и был несчастен… потому что
не мог с вами соединить эту мысль… в последние дни я
думал день и ночь; и вдруг все становится ясно как день!
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было
подумала… Ты, Аркаша, на нас
не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки
не будет?
Версилов остановился и вдруг расхохотался; я даже было
подумал, что всю эту историю он вел для забавы, но это было
не так.
Мне же лично очень
не нравились эти улыбки ее и то, что она всегда видимо подделывала лицо, и я даже
подумал о ней однажды, что
не долго же она погрустила о своей Оле.
То есть это другие ходят, а я сзади нарочно иду да и
думаю:
не она ли, вот-вот,
думаю, это Оля моя и есть?
Главное, я тогда еще
не знал наверно, что Афердов — вор; я тогда еще и фамилию его
не знал, так что в ту минуту действительно мог
подумать, что я ошибся и что эти три сторублевые
не были в числе тех, которые мне сейчас отсчитали.
— А вам надо? В таком случае… я хотел было… я
думал было, что вы
не захотите… но, если надо — то вот…