Неточные совпадения
О вероятном прибытии дочери мой князь еще
не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется,
не подслушивал: просто
не мог
не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова
дома не было.
А чтобы доказать им, что я
не боюсь их мужчин и готов принять вызов, то
буду идти за ними в двадцати шагах до самого их
дома, затем стану перед
домом и
буду ждать их мужчин.
— Так вы
не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь
не знал, что Катерина Николаевна сегодня
будет. Мы к ней и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом и давно
дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет… Да вот и она!
— Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем вашим, и
была другом
дома; но хоть князья мне и чужие, а мне, ей-Богу, их жаль.
Не осердитесь, Андрей Петрович.
У меня накипело. Я знал, что более мы уж никогда
не будем сидеть, как теперь, вместе и что, выйдя из этого
дома, я уж
не войду в него никогда, — а потому, накануне всего этого, и
не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу непременно надо
было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно
было застать
дома в двенадцать часов), то и спешил я
не останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв
выпить где-нибудь кофею. К тому же и Ефима Зверева надо
было захватить
дома непременно; я шел опять к нему и впрямь чуть-чуть
было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился выходить.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его
не застал
дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того,
был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно;
не застав, расположился ждать, несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
Должно
быть, я попал в такой молчальный день, потому что она даже на вопрос мой: «
Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, —
не ответила и молча прошла в свою кухню.
— Да?
Не знал я. Признаюсь, я так мало разговаривал с сестрой… Но неужели он
был принят в
доме у моей матери? — вскричал я.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „
Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном
доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо
есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то
не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Впрочем, нет,
не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им
дома есть нечего.
— Что тебе делать, мой милый?
Будь честен, никогда
не лги,
не пожелай
дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там все это навеки написано.
— Он солгал. Я —
не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то
будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб
было так, и
будет так. И никто, никто
не смей приходить судить меня ко мне в
дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я
не продолжал. — А, наконец!
С князем он
был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это с своего места: этот мальчик
был всюду как у себя
дома, говорил громко и весело,
не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову
не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
Она жила в этом
доме совершенно отдельно, то
есть хоть и в одном этаже и в одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни разу
не встретил никого из Фанариотовых.
И опять вопрос: Татьяна Павловна
будет дома или
не дома?
— Я это знаю от нее же, мой друг. Да, она — премилая и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что
дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился и
были объятия? Cela va sanà dire. [Это само собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше
не возвращаться в эти недра… И скучища же, скучища, о Боже!
Колокол ударял твердо и определенно по одному разу в две или даже в три секунды, но это
был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг различил, что это ведь — звон знакомый, что звонят у Николы, в красной церкви напротив Тушара, — в старинной московской церкви, которую я так помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «в столпах», — и что теперь только что минула Святая неделя и на тощих березках в палисаднике тушаровского
дома уже трепещут новорожденные зелененькие листочки.
Из отрывков их разговора и из всего их вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно много хлопот и что она даже часто
дома не бывает из-за своих дел: уже в одной этой идее о возможности «своих дел» как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем, все это
были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые
не стоит описывать.
Тем
не менее в
доме от нее начался
было чуть
не маленький ад.
Покойник-то меня на смертном одре проклинал» — и прошел мимо и
не отдал
дом. «Чего ихним дурачествам подражать (то
есть поблажать)?
И поехал Максим Иванович того же дня ко вдове, в
дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем
быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой
дом.
И вдруг такая находка: тут уж пойдут
не бабьи нашептывания на ухо,
не слезные жалобы,
не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт, то
есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех, которые его от нее отнимают, и что, стало
быть, надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в двадцать четыре часа;
не то как раз конфискуют в сумасшедший
дом.
Назавтра Лиза
не была весь день
дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я
было не хотел входить, чтоб
не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
Так мечтая и весь закопавшись в фантазию, я и
не заметил, что дошел наконец до
дому, то
есть до маминой квартиры.
— Как нет
дома? — ворвался я в переднюю силой, — да
быть же
не может! Макар Иванович умер!
Я слишком это поняла, но уже
было поздно; о да, я сама
была тогда виновата: мне надо
было вас позвать тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила
не принимать вас в
дом; вот и вышла та сцена у подъезда, а потом та ночь.
Дома Версилова
не оказалось, и ушел он действительно чем свет. «Конечно — к маме», — стоял я упорно на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я
не расспрашивал, а кроме нее, в квартире никого
не было. Я побежал к маме и, признаюсь, в таком беспокойстве, что на полдороге схватил извозчика. У мамы его со вчерашнего вечера
не было. С мамой
были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошел, стала собираться уходить.
Хлопнув себя по лбу и даже
не присев отдохнуть, я побежал к Анне Андреевне: ее
не оказалось
дома, а от швейцара получил ответ, что «поехали в Царское; завтра только разве около этого времени
будут».
Просидев часа четыре с лишком в трактире, я вдруг выбежал, как в припадке, — разумеется, опять к Версилову и, разумеется, опять
не застал
дома:
не приходил вовсе; нянька
была скучна и вдруг попросила меня прислать Настасью Егоровну; о, до того ли мне
было!
Я забежал и к маме, но
не вошел, а вызвал Лукерью в сени; от нее узнал, что он
не был и что Лизы тоже нет
дома.
План состоял в том, чтобы вдруг, без всяких подходов и наговоров, разом объявить все князю, испугать его, потрясти его, указать, что его неминуемо ожидает сумасшедший
дом, и когда он упрется, придет в негодование, станет
не верить, то показать ему письмо дочери: «дескать, уж
было раз намерение объявить сумасшедшим; так теперь, чтоб помешать браку, и подавно может
быть».
Но зачем же, спросят, ко мне на квартиру? Зачем перевозить князя в жалкие наши каморки и, может
быть, испугать его нашею жалкою обстановкой? Если уж нельзя
было в его
дом (так как там разом могли всему помешать), то почему
не на особую «богатую» квартиру, как предлагал Ламберт? Но тут-то и заключался весь риск чрезвычайного шага Анны Андреевны.
— C'est un ange, c'est un ange du ciel! [Это ангел, ангел небесный! (франц.)] — восклицал он. — Всю жизнь я
был перед ней виноват… и вот теперь! Chere enfant, я
не верю ничему, ничему
не верю! Друг мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня хотят засадить в сумасшедший
дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit… [Я говорю прелестные вещи, и все хохочут… (франц.)] и вдруг этого-то человека — везут в сумасшедший
дом?