Неточные совпадения
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая,
на одре смерти, говорят даже, за четверть
часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая
на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал я в восхищении. В другое время мы бы тотчас же пустились в философские размышления
на эту тему,
на целый
час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне представилось, что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь к нему перед деньгами и что он непременно это подумает, когда я начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об этом.
Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах для меня было капитально важно, то я и попросил Ефима тотчас же свести меня к нему
на квартиру, которая, оказалось, была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверев объявил, что
час тому уж его встретил и что он прошел к Дергачеву.
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой
час очутиться один
на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась было
на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте.
Подошел и я — и не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же
на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером,
часу в девятом, придет
на Тверской бульвар.
В этом же кабинете,
на мягком и тоже истасканном диване, стлали ему и спать; он ненавидел этот свой кабинет и, кажется, ничего в нем не делал, а предпочитал сидеть праздно в гостиной по целым
часам.
Вот таким-то образом я
на другое утро,
часов в десять, бродя по квартире, зашел вдруг, совсем невзначай, к вам в кабинет.
Всю ночь я был в бреду, а
на другой день, в десять
часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили
на весь день до глубокой ночи — так я вас и не увидел!
Лечь спать я положил было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить. Но вечеру не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно никогда не заходил, и вдруг, я еще
часу не был у себя, как услышал его шаги
на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть
часа или полчаса (я все еще не знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря
на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
Но
на этот раз я, не дождавшись кофею, улизнул из дому ровно в восемь
часов.
Не знаю почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря
на чрезвычайно скверный свой вид, мне всегда нравится, и весь этот спешащий по своим делам, эгоистический и всегда задумчивый люд имеет для меня, в восьмом
часу утра, нечто особенно привлекательное.
Я опять направлялся
на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом
часу непременно надо было быть обратно
на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно было застать дома в двенадцать
часов), то и спешил я не останавливаясь, несмотря
на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К тому же и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я шел опять к нему и впрямь чуть-чуть было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился выходить.
У Васина,
на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать
часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел
на Васильевском, домой же являлся в строго определенные
часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря
на то что являлся к нему в первый раз.
Я сидел уже с
час и больше, и сидел у окна
на одном из двух приставленных к окну плетеных стульев.
Полторы кубических сажени необходимого для человека
на двенадцать
часов воздуху, может быть, в этих комнатках и было, но вряд ли больше.
Наконец я задремал и совсем заснул. Помню лишь сквозь сон, как Васин, кончив занятие, аккуратно убрался и, пристально посмотрев
на мой диван, разделся и потушил свечу. Был первый
час пополуночи.
Почти ровно через два
часа я вскочил спросонья как полоумный и сел
на моем диване.
И стала я
на нее, матушка, под самый конец даже ужасаться: ничего-то она не говорит со мной, сидит по целым
часам у окна, смотрит
на крышу дома напротив да вдруг крикнет: „Хоть бы белье стирать, хоть бы землю копать!“ — только одно слово какое-нибудь этакое и крикнет, топнет ногою.
На весь вечер примолкла; только ночью во втором
часу просыпаюсь я, слышу, Оля ворочается
на кровати: «Не спите вы, маменька?» — «Нет, говорю, не сплю».
Он не договорил и очень неприятно поморщился.
Часу в седьмом он опять уехал; он все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело. Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой дамы выдвигал его совсем в другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег
на постель Васина так, как был, одетый и в сапогах,
на минутку, совсем без намерения спать — и вдруг заснул, даже не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре
часа; никто-то не разбудил меня.
Но несмотря даже
на это, я решился, и только не успел письма отправить, потому что
час спустя после вызова получил от него опять записку, в которой он просит меня извинить его, что обеспокоил, и забыть о вызове и прибавляет, что раскаивается в этом «минутном порыве малодушия и эгоизма», — его собственные слова.
Князь сморщил лоб и мельком взглянул
на стенные
часы. Версилов встал и захватил свою шляпу.
Ах, Боже мой, который это
час? — вдруг вскричал я, нечаянно взглянув
на циферблат
часов на камине.
— Я и не помню, что вы просили ей передать. Да вы и не просили: вы просто сказали, что будете в три
часа, — оборвал я нетерпеливо. Я не глядел
на нее.
Я отпустил Матвея и велел приехать за мной ко мне
на квартиру в девять
часов.
Но об этом история еще впереди; в этот же вечер случилась лишь прелюдия: я сидел все эти два
часа на углу стола, а подле меня, слева, помещался все время один гниленький франтик, я думаю, из жидков; он, впрочем, где-то участвует, что-то даже пишет и печатает.
Было ровно двенадцать
часов; я прошел в следующую комнату, подумал, сообразил о новом плане и, воротясь, разменял у банка мои кредитки
на полуимпериалы.
Замечу, что во все эти два
часа zero ни разу не выходило, так что под конец никто уже
на zero и не ставил.
К князю я решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить
на полной свободе, а до вечера оставался дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром
часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
Было уже восемь
часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я пошел пешком, и мне уже
на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир
на канаве. Как раз Версилов сидел
на вчерашнем своем месте.
Мы играли уже с лишком
час; наконец я увидел с своего места, что князь вдруг встал и, бледный, перешел к нам и остановился передо мной напротив, через стол: он все проиграл и молча смотрел
на мою игру, впрочем, вероятно, ничего в ней не понимая и даже не думая уже об игре.
Я думаю, был первый
час в начале, когда я очутился
на улице.
На четвертый день моего сознания я лежал, в третьем
часу пополудни,
на моей постели, и никого со мной не было.
Я уже не раз слышал какие-то звуки и днем и по ночам, но все лишь мгновениями, самыми краткими, и тишина восстановлялась тотчас же полная,
на несколько
часов, так что я и не обращал внимания.
Старец же должен быть доволен во всякое время, а умирать должен в полном цвете ума своего, блаженно и благолепно, насытившись днями, воздыхая
на последний
час свой и радуясь, отходя, как колос к снопу, и восполнивши тайну свою.
Я вот денег моих сей же
час решусь, и чины отдам, и кавалерию всю сей же
час на стол сложу, а от трубки табаку, вот уже десятый год бьюсь, отстать не могу.
Характер ее был похож
на мой, то есть самовластный и гордый, и я всегда думал, и тогда и теперь, что она полюбила князя из самовластия, именно за то, что в нем не было характера и что он вполне, с первого слова и
часа, подчинился ей.
И вдруг такая находка: тут уж пойдут не бабьи нашептывания
на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт, то есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех, которые его от нее отнимают, и что, стало быть, надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в двадцать четыре
часа; не то как раз конфискуют в сумасшедший дом.
Теперь сделаю резюме: ко дню и
часу моего выхода после болезни Ламберт стоял
на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только моей помощи, то есть самого документа.
Он не являлся ко мне
на дом во время болезни — раз только приходил и виделся с Версиловым; он не тревожил, не пугал меня, сохранил передо мной ко дню и
часу моего выхода вид самой полной независимости.
Сказки я тебе потом рассказывал, Софья Андреевна; до сказок ты у меня большая была охотница;
часа по два
на коленях у меня сидит — слушает.
На другой день я вышел из дому, хоть и в десять
часов дня, но изо всех сил постарался уйти потихоньку, не простившись и не сказавшись; так сказать, ускользнул.
От князя, оставив его тогда с Лизою, я, около
часу пополудни, заехал
на прежнюю мою квартиру.
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора
часа, которые я просидел тогда в углу
на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером
на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
— Qu'est que ça qu'une dame russe sur les eaux minerales et… où est donc votre jolie montre, que Lambert vous a donne? [Что такое русская дама
на минеральных водах… и где же красивые
часы, что вам подарил Ламберт? (франц.)] — обратилась она вдруг к младшему.
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленной голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире
на канаве, в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои
часы. Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда; был уже четвертый
час и смеркалось. В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
Вдруг однажды Николай Семенович, возвратясь домой, объявил мне (по своему обыкновению, кратко и не размазывая), чтобы я сходил завтра
на Мясницкую, в одиннадцать
часов утра, в дом и квартиру князя В—ского, и что там приехавший из Петербурга камер-юнкер Версилов, сын Андрея Петровича, и остановившийся у товарища своего по лицею, князя В—ского, вручит мне присланную для переезда сумму.
На другой день, ровно в одиннадцать
часов, я явился в квартиру князя В—ского, холостую, но, как угадывалось мне, пышно меблированную, с лакеями в ливреях.
— Он у себя дома, я вам сказала. В своем вчерашнем письме к Катерине Николаевне, которое я передала, он просил у ней, во всяком случае, свидания у себя
на квартире, сегодня, ровно в семь
часов вечера. Та дала обещание.