Неточные совпадения
Прибыв
на место, я прошел в углубление двора обозначенного в объявлении
дома и вошел в квартиру госпожи Лебрехт.
Зверева (ему тоже было лет девятнадцать) я застал
на дворе
дома его тетки, у которой он временно проживал. Он только что пообедал и ходил по двору
на ходулях; тотчас же сообщил мне, что Крафт приехал еще вчера и остановился
на прежней квартире, тут же
на Петербургской, и что он сам желает как можно скорее меня видеть, чтобы немедленно сообщить нечто нужное.
Дергачев жил в маленьком флигеле,
на дворе деревянного
дома одной купчихи, но зато флигель занимал весь. Всего было чистых три комнаты. Во всех четырех окнах были спущены шторы. Это был техник и имел в Петербурге занятие; я слышал мельком, что ему выходило одно выгодное частное место в губернии и что он уже отправляется.
Полтора года назад Версилов, став через старого князя Сокольского другом
дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел сильное впечатление, во-первых,
на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже имевшего удар.
Когда я всходил
на лестницу, мне ужасно захотелось застать наших
дома одних, без Версилова, чтоб успеть сказать до его прихода что-нибудь доброе матери или милой моей сестре, которой я в целый месяц не сказал почти ни одного особенного слова.
В
дом, в котором была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мешка; но и
дома наконец недостало: публика толпилась
на улице — всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины — все сбилось в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя — все стопталось в одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций.
У меня накипело. Я знал, что более мы уж никогда не будем сидеть, как теперь, вместе и что, выйдя из этого
дома, я уж не войду в него никогда, — а потому, накануне всего этого, и не мог утерпеть. Он сам вызвал меня
на такой финал.
— Случилось так, — продолжал я, — что вдруг, в одно прекрасное утро, явилась за мною друг моего детства, Татьяна Павловна, которая всегда являлась в моей жизни внезапно, как
на театре, и меня повезли в карете и привезли в один барский
дом, в пышную квартиру.
Вы сходили с лестницы, чтобы сесть в карету и куда-то ехать; в Москву вы прибыли тогда один, после чрезвычайно долгого отсутствия и
на короткое время, так что вас всюду расхватали и вы почти не жили
дома.
Я знал, что Андроников уже переведен в Петербург, и решил, что я отыщу
дом Фанариотовой
на Арбате; «ночь где-нибудь прохожу или просижу, а утром расспрошу кого-нибудь
на дворе
дома: где теперь Андрей Петрович и если не в Москве, то в каком городе или государстве?
Но
на этот раз я, не дождавшись кофею, улизнул из
дому ровно в восемь часов.
Я опять направлялся
на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу непременно надо было быть обратно
на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно было застать
дома в двенадцать часов), то и спешил я не останавливаясь, несмотря
на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К тому же и Ефима Зверева надо было захватить
дома непременно; я шел опять к нему и впрямь чуть-чуть было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился выходить.
У Васина,
на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его не застал
дома. Занятия свои он имел
на Васильевском, домой же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря
на то что являлся к нему в первый раз.
Веселый господин кричал и острил, но дело шло только о том, что Васина нет
дома, что он все никак не может застать его, что это ему
на роду написано и что он опять, как тогда, подождет, и все это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
Должно быть, я попал в такой молчальный день, потому что она даже
на вопрос мой: «
Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, — не ответила и молча прошла в свою кухню.
— Пока
на постоялый двор, чтоб только не ночевать в этом
доме. Скажи маме, что я люблю ее.
И стала я
на нее, матушка, под самый конец даже ужасаться: ничего-то она не говорит со мной, сидит по целым часам у окна, смотрит
на крышу
дома напротив да вдруг крикнет: „Хоть бы белье стирать, хоть бы землю копать!“ — только одно слово какое-нибудь этакое и крикнет, топнет ногою.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном
доме быть!“ А другая кричит ей
на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы
на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит,
на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «
На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им
дома есть нечего.
— Милый мой, — сказал он мне однажды, не
дома, а как-то
на улице, после длинного разговора; я провожал его.
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей приходить судить меня ко мне в
дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув
на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
С князем он был
на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это с своего места: этот мальчик был всюду как у себя
дома, говорил громко и весело, не стесняясь ничем и все, что
на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
— Ах, в самом деле! — подхватил князь, но
на этот раз с чрезвычайно солидною и серьезною миной в лице, — это, должно быть, Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь живу. Она, верно, посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны,
на которую та, уезжая, оставила
дом…
Она жила у Фанариотовой, своей бабушки, конечно как ее воспитанница (Версилов ничего не давал
на их содержание), — но далеко не в той роли, в какой обыкновенно описывают воспитанниц в
домах знатных барынь, как у Пушкина, например, в «Пиковой даме» воспитанница у старой графини.
Я пустился домой; в моей душе был восторг. Все мелькало в уме, как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая к
дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! «Как у них у всех жестко
на сердце! Да и Лиза, что с ней?» — подумал я, став
на крыльцо.
Я жил близ Вознесенского моста, в огромном
доме,
на дворе. Почти входя в ворота, я столкнулся с выходившим от меня Версиловым.
В одном из этих
домов преимущественно шел банк и играли
на очень значительные деньги.
К князю я решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить
на полной свободе, а до вечера оставался
дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
Колокол ударял твердо и определенно по одному разу в две или даже в три секунды, но это был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг различил, что это ведь — звон знакомый, что звонят у Николы, в красной церкви напротив Тушара, — в старинной московской церкви, которую я так помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «в столпах», — и что теперь только что минула Святая неделя и
на тощих березках в палисаднике тушаровского
дома уже трепещут новорожденные зелененькие листочки.
Воспитанники уже с после обеда разъехались по
домам, но
на этот раз Ламберт остался
на воскресенье, не знаю, почему за ним не прислали.
В бедной Лизе, с самого ареста князя, явилась какая-то заносчивая гордость, какое-то недоступное высокомерие, почти нестерпимое; но всякий в
доме понял истину и то, как она страдала, а если дулся и хмурился вначале я
на ее манеру с нами, то единственно по моей мелочной раздражительности, в десять раз усиленной болезнию, — вот как я думаю об этом теперь.
Но в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она
на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то есть чтоб прокормиться, если отец, узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из
дому.
Покойник-то меня
на смертном одре проклинал» — и прошел мимо и не отдал
дом. «Чего ихним дурачествам подражать (то есть поблажать)?
Возопила мать со птенцами, выгнал сирот из
дому, и не по злобе токмо, а и сам не знает иной раз человек, по какому побуждению стоит
на своем.
И поехал Максим Иванович того же дня ко вдове, в
дом не вошел, а вызвал к воротам, сам
на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой
дом.
Только он раз вышел, а мальчик вскочил из-за книги да
на стул: пред тем
на шифонерку мяч забросил, так чтоб мячик ему достать, да об фарфоровую лампу
на шифонерке рукавом и зацепил; лампа-то грохнулась, да
на пол, да вдребезги, ажно по всему
дому зазвенело, а вещь дорогая — фарфор саксонский.
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из
дому и лишит наследства, или женится
на одной mademoiselle Версиловой,
на которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют.
И вдруг такая находка: тут уж пойдут не бабьи нашептывания
на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт, то есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех, которые его от нее отнимают, и что, стало быть, надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в двадцать четыре часа; не то как раз конфискуют в сумасшедший
дом.
Назавтра Лиза не была весь день
дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала
на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
На другой день я вышел из
дому, хоть и в десять часов дня, но изо всех сил постарался уйти потихоньку, не простившись и не сказавшись; так сказать, ускользнул.
— Они развращены до конца ногтей; ты не знаешь,
на что они способны! Альфонсина жила в одном таком
доме, так она гнушалась.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать, хотел было вскрикнуть и молча стал падать
на левую сторону. «Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала
на весь
дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
Дома Версилова не оказалось, и ушел он действительно чем свет. «Конечно — к маме», — стоял я упорно
на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я не расспрашивал, а кроме нее, в квартире никого не было. Я побежал к маме и, признаюсь, в таком беспокойстве, что
на полдороге схватил извозчика. У мамы его со вчерашнего вечера не было. С мамой были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошел, стала собираться уходить.
Несмотря
на все, я нежно обнял маму и тотчас спросил о нем. Во взгляде мамы мигом сверкнуло тревожное любопытство. Я наскоро упомянул, что мы с ним вчера провели весь вечер до глубокой ночи, но что сегодня его нет
дома, еще с рассвета, тогда как он меня сам пригласил еще вчера, расставаясь, прийти сегодня как можно раньше. Мама ничего не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне пальцем.
Вдруг однажды Николай Семенович, возвратясь домой, объявил мне (по своему обыкновению, кратко и не размазывая), чтобы я сходил завтра
на Мясницкую, в одиннадцать часов утра, в
дом и квартиру князя В—ского, и что там приехавший из Петербурга камер-юнкер Версилов, сын Андрея Петровича, и остановившийся у товарища своего по лицею, князя В—ского, вручит мне присланную для переезда сумму.
Но зачем же, спросят, ко мне
на квартиру? Зачем перевозить князя в жалкие наши каморки и, может быть, испугать его нашею жалкою обстановкой? Если уж нельзя было в его
дом (так как там разом могли всему помешать), то почему не
на особую «богатую» квартиру, как предлагал Ламберт? Но тут-то и заключался весь риск чрезвычайного шага Анны Андреевны.
Ни Альфонсинки, ни хозяина уже давно не было
дома. Хозяйку я ни о чем не хотел расспрашивать, да и вообще положил прекратить с ними всякие сношения и даже съехать как можно скорей с квартиры; а потому, только что принесли мне кофей, я заперся опять
на крючок. Но вдруг постучали в мою дверь; к удивлению моему, оказался Тришатов.
— Я вас призывала еще вчера. Вчера он был в Царском, был и у меня. А теперь (она взглянула
на часы), теперь семь часов… Значит, наверно у себя
дома.
— Он у себя
дома, я вам сказала. В своем вчерашнем письме к Катерине Николаевне, которое я передала, он просил у ней, во всяком случае, свидания у себя
на квартире, сегодня, ровно в семь часов вечера. Та дала обещание.
Вот почему Марья, как услышала давеча, что в половине двенадцатого Катерина Николаевна будет у Татьяны Павловны и что буду тут и я, то тотчас же бросилась из
дому и
на извозчике прискакала с этим известием к Ламберту. Именно про это-то она и должна была сообщить Ламберту — в том и заключалась услуга. Как раз у Ламберта в ту минуту находился и Версилов. В один миг Версилов выдумал эту адскую комбинацию. Говорят, что сумасшедшие в иные минуты ужасно бывают хитры.