Неточные совпадения
Потом, когда уж я в последней степени озлился, то
на вопрос:
вы князь? твердо раз ответил...
— Такие чувства
вам, конечно, делают честь, и, без сомнения,
вам есть чем гордиться; но я бы
на вашем месте все-таки не очень праздновал, что незаконнорожденный… а
вы точно именинник!
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне,
на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как
вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
— Как, как
вы сказали? — привязался я, — не от всякого можно… именно так! Не всякий стоит, чтобы
на него обращать внимание, — превосходное правило! Именно я в нем нуждаюсь. Я это запишу.
Вы, князь, говорите иногда премилые вещи.
Вы плюнули
на меня, а я торжествую; если бы
вы в самом деле плюнули мне в лицо настоящим плевком, то, право, я, может быть, не рассердился, потому что
вы — моя жертва, моя, а не его.
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при
вас, — всегда глубже, а
на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
Скажите, что я отвечу этому чистокровному подлецу
на вопрос: «Почему он непременно должен быть благородным?» И особенно теперь, в наше время, которое
вы так переделали.
— Позвольте, однако, узнать вашу фамилию,
вы все смотрели
на меня? — ступил вдруг ко мне учитель с подлейшей улыбкой.
— Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного Макара Долгорукого и незаконный сын моего бывшего барина господина Версилова. Не беспокойтесь, господа: я вовсе не для того, чтобы
вы сейчас же бросились ко мне за это
на шею и чтобы мы все завыли как телята от умиления!
— О, я знаю, что мне надо быть очень молчаливым с людьми. Самый подлый из всех развратов — это вешаться
на шею; я сейчас это им сказал, и вот я и
вам вешаюсь! Но ведь есть разница, есть? Если
вы поняли эту разницу, если способны были понять, то я благословлю эту минуту!
— Крафт,
вы к ним и еще пойдете? — вдруг спросил я его. Он медленно обернулся ко мне, как бы плохо понимая меня. Я сел
на стул.
— Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем не тем голосом, с недоумением смотря
на меня, — я
вас зазвал по делу и между тем… Ради Бога, извините.
—
Вам очень дорог этот человек? — спросил Крафт с видимым и большим участием, которое я прочел
на его лице в ту минуту.
— Я так и предчувствовал, — сказал я, — что от
вас все-таки не узнаю вполне. Остается одна надежда
на Ахмакову.
На нее-то я и надеялся. Может быть, пойду к ней, а может быть, нет.
— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю
вас и жалею, что
вас утрудил! Я бы,
на вашем месте, когда у самого такая Россия в голове, всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое дело!
— Желаю
вам всякой удачи, Крафт, — сказал я, уже выходя
на лестницу.
—
Вы уверяете, что слышали, а между тем
вы ничего не слышали. Правда, в одном и
вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся
на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Господа, неужели независимость мысли, хотя бы и самая малая, столь тяжела для
вас? Блажен, кто имеет идеал красоты, хотя бы даже ошибочный! Но в свой я верую. Я только не так изложил его, неумело, азбучно. Через десять лет, конечно, изложил бы лучше. А это сберегу
на память.
— Этот неуч все так же у
вас продолжает входить невежей, как и прежде, — прошипела
на меня Татьяна Павловна; ругательные слова она и прежде себе позволяла, и это вошло уже между мною и ею в обычай.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы
вам так с ним теперь! Да
вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки
на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь
на мать, потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения заметила, как в ту минуту она была счастлива моею покорностью.
— Я, конечно, не могу не почувствовать, если
вы сами бросаетесь
на людей, Татьяна Павловна, и именно тогда, когда я, войдя, сказал «здравствуйте, мама», чего прежде никогда не делал, — нашел я наконец нужным ей заметить.
— Ничего я и не говорю про мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я смотрю
на Лизу как
на вторую
вас;
вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были
вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
— Я не знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал от мамы, что она расскажет
вам про эти деньги, тогда как я так просил ее, — поглядел я
на мать, засверкав глазами. Не могу выразить, как я был обижен.
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к тому же она с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои
на твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я
вам говорил.
— Ничего я не помню и не знаю, но только что-то осталось от вашего лица у меня в сердце
на всю жизнь, и, кроме того, осталось знание, что
вы моя мать.
Вот таким-то образом я
на другое утро, часов в десять, бродя по квартире, зашел вдруг, совсем невзначай, к
вам в кабинет.
Я уже и накануне
вас видел, когда меня только что привезли, но лишь мельком,
на лестнице.
Вы сходили с лестницы, чтобы сесть в карету и куда-то ехать; в Москву
вы прибыли тогда один, после чрезвычайно долгого отсутствия и
на короткое время, так что
вас всюду расхватали и
вы почти не жили дома.
Всю ночь я был в бреду, а
на другой день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у
вас сидели люди, и
вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили
на весь день до глубокой ночи — так я
вас и не увидел!
Татьяна Павловна
на вопросы мои даже и не отвечала: «Нечего тебе, а вот послезавтра отвезу тебя в пансион; приготовься, тетради свои возьми, книжки приведи в порядок, да приучайся сам в сундучке укладывать, не белоручкой расти
вам, сударь», да то-то, да это-то, уж барабанили же
вы мне, Татьяна Павловна, в эти три дня!
Мама, у меня
на совести уже восемь лет, как
вы приходили ко мне одна к Тушару посетить меня и как я
вас тогда принял, но теперь некогда об этом, Татьяна Павловна не даст рассказать.
Мама, если не захотите оставаться с мужем, который завтра женится
на другой, то вспомните, что у
вас есть сын, который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только с тем, что «или он, или я», — хотите?
Лучше вот что: если
вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря
на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
Расставаясь, и, может быть, надолго, я бы очень хотел от
вас же получить ответ и еще
на вопрос: неужели в целые эти двадцать лет
вы не могли подействовать
на предрассудки моей матери, а теперь так даже и сестры, настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальный мрак окружавшей ее среды?
— Это когда
вы на плече-то рыдали?
—
Вы раз говорили, что Макар Иванович приходил к
вам несколько раз
на побывку и всегда останавливался
на квартире у матушки?
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у
вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у
вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице:
вам пришло тогда, внизу,
на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
С англичанином, как
вы знаете, знакомство завязать трудно; но вот через два месяца, кончив срок лечения, мы все в области гор, всходим компанией, с остроконечными палками,
на гору, ту или другую, все равно.
Я желаю заключить о его основательности: как
вы думаете, мог бы я обратиться за заключением к толпе англичан, с которыми шествую, единственно потому только, что не сумел заговорить с ними
на водах?
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение
на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности.
Вы следите? А я только практический совет один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз
на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
Ну так поверьте же мне, честью клянусь
вам, нет этого документа в руках у него, а может быть, и совсем ни у кого нет; да и не способен он
на такие пронырства, грех
вам и подозревать.
— Что я
вам сейчас говорила? — встала с дивана Катерина Николаевна, указывая ей
на меня.
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, —
вы сейчас называли меня шпионом, о Боже! Стоит ли не только шпионить, но даже и жить
на свете подле таких, как
вы! Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где
вам знать про Гекубу!.. А тут — живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
— Это
на дворе.
Вы меня не узнаете?
Вот ваши деньги! — почти взвизгнула она, как давеча, и бросила пачку кредиток
на стол, — я
вас в адресном столе должна была разыскивать, а то бы раньше принесла.
Я не знаю, жена ли
вы ему, но знайте, что этот господин вырезает газетные объявления, где
на последние деньги публикуются гувернантки и учительницы, и ходит по этим несчастным, отыскивая бесчестной поживы и втягивая их в беду деньгами.
— Если он прав, то я буду виноват, вот и все, а
вас я не меньше люблю. Отчего ты так покраснела, сестра? Ну вот еще пуще теперь! Ну хорошо, а все-таки я этого князька
на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
Меж тем, признаться
вам должна, так как мы
на долгое-то время не рассчитывали, то давно уж без денег сидим.
Рассказала потом: „Спрашиваю, говорит, у дворника: где квартира номер такой-то?“ Дворник, говорит, и поглядел
на меня: „А
вам чего, говорит, в той квартире надоть?“ Так странно это сказал, так, что уж тут можно б было спохватиться.
На весь вечер примолкла; только ночью во втором часу просыпаюсь я, слышу, Оля ворочается
на кровати: «Не спите
вы, маменька?» — «Нет, говорю, не сплю».