Неточные совпадения
Я
начинаю, то
есть я хотел бы
начать, мои записки с девятнадцатого сентября прошлого года, то
есть ровно с того дня, когда я в первый раз встретил…
Я хоть и
начну с девятнадцатого сентября, а все-таки вставлю слова два о том, кто я, где
был до того, а стало
быть, и что могло
быть у меня в голове хоть отчасти в то утро девятнадцатого сентября, чтоб
было понятнее читателю, а может
быть, и мне самому.
Потом, когда мы стали опять
пить, он стал ее дразнить и ругать; она сидела без платья; он отнял платье, и когда она стала браниться и просить платье, чтоб одеться, он
начал ее изо всей силы хлестать по голым плечам хлыстом.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения
была так же серьезна, как
была и с
начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, —
есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это
было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Куда! я даже
был рад; приехав ненавидеть, я даже чувствовал, что
начинаю любить ее.
Одно мгновение у меня
была мысль броситься и
начать его тузить кулаками. Это
был невысокого роста, рыжеватый и весноватый… да, впрочем, черт бы взял его наружность!
— Я сам знаю, что я, может
быть, сброд всех самолюбий и больше ничего, —
начал я, — но не прошу прощения.
Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то
есть до
начала чувств молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему не верившая и противоречившая, встретила это объяснение Версилова с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
Вообще же настоящий приступ к делу у меня
был отложен, еще с самого
начала, в Москве, до тех пор пока я
буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо
было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
Особенно счастлив я
был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом,
начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Щеки ее
были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно
начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не
было, и глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней с самого первого дня.
— Смотри ты! — погрозила она мне пальцем, но так серьезно, что это вовсе не могло уже относиться к моей глупой шутке, а
было предостережением в чем-то другом: «Не вздумал ли уж
начинать?»
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало
быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить.
Начинай, мой милый, твою новую историю, то
есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
— Мы все наши двадцать лет, с твоею матерью, совершенно прожили молча, —
начал он свою болтовню (в высшей степени выделанно и ненатурально), — и все, что
было у нас, так и произошло молча.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало
быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право,
было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда
начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все больше и больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не
было и в моей голове, да еще с самого
начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
Я знал, что Васин долго
был сиротой под его
началом, но что давно уже вышел из-под его влияния, что и цели и интересы их различны и что живут они совсем розно во всех отношениях.
Я
был у ней доселе всего лишь один раз, в
начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
Был всего второй час в
начале, когда я вернулся опять к Васину за моим чемоданом и как раз опять застал его дома. Увидав меня, он с веселым и искренним видом воскликнул...
Это видимое прямодушие его и готовность ко всему хорошему я, правда, еще не знал, как принять окончательно, но
начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же мне
было не верить?
Хоть я и знаю язык, и даже порядочно, но в большом обществе как-то все еще боюсь
начинать; да и выговор у меня, должно
быть, далеко не парижский.
Читатель, я
начинаю теперь историю моего стыда и позора, и ничто в жизни не может для меня
быть постыднее этих воспоминаний!
К счастью, он сидел с моим хозяином, который, чтоб не
было скучно гостю ждать, нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему с жаром
начал рассказывать.
— Ну вот, распилить можно
было, —
начал я хмуриться; мне ужасно стало досадно и стыдно перед Версиловым; но он слушал с видимым удовольствием. Я понимал, что и он рад
был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видел это; мне, помню,
было даже это как бы трогательно от него.
— Тут
есть, кроме меня, еще жилец чиновник, тоже рябой, и уже старик, но тот ужасный прозаик, и чуть Петр Ипполитович заговорит, тотчас
начнет его сбивать и противоречить. И до того довел, что тот у него как раб прислуживает и угождает ему, только чтоб тот слушал.
— Женевские идеи — это добродетель без Христа, мой друг, теперешние идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из тех длинных историй, которые очень скучно
начинать, и гораздо
будет лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если помолчим о другом.
Тут какая-то ошибка в словах с самого
начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не
будет на самом деле.
По-видимому, что-то в этом роде
было и в это утро, но я не застал
начала.
— Я к тому нахохлился, —
начал я с дрожью в голосе, — что, находя в вас такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я… Конечно, Версилов, может
быть,
начал несколько ретроградно, но потом он поправился и… в его словах, может
быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и…
Я видел, с каким мучением и с каким потерянным взглядом обернулся
было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни в чем не бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на диван и
начал рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак независимости.
— Послушайте, батюшка, —
начал я еще из дверей, — что значит, во-первых, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили то, что вам надо, давеча прямо у князя: я
был к вашим услугам.
Я на прошлой неделе заговорила
было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и
начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся «не в свое дело»…
Шагов сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился; он уверял, что «так нельзя», что тут «из пятелтышки», и проч., и проч. Но наконец
начал что-то шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и видимо враг уличных нервностей, кажется,
был на его стороне, но лишь в известном смысле. Он бормотал ему вполголоса на его вопросы, что «теперь уж нельзя», что «дело вышло» и что «если б, например, вы извинились, а господин согласился принять извинение, то тогда разве…»
Я, разумеется, все рассказал ему, все с самого
начала, и рассказывал, может
быть, около часу.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я
начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и
был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Прогнать служанку
было невозможно, и все время, пока Фекла накладывала дров и раздувала огонь, я все ходил большими шагами по моей маленькой комнате, не
начиная разговора и даже стараясь не глядеть на Лизу.
— Нет, это — не мечта. Он
был у меня сегодня и объяснил подробнее. Акции эти давно в ходу и еще
будут пущены в ход, но, кажется, где-то уж
начали попадаться. Конечно, я в стороне, но «ведь, однако же, вы тогда изволили дать это письмецо-с», — вот что мне сказал Стебельков.
В
начале петровской реформы мой прапрадед, тоже Петр,
был и остался раскольником и скитался в костромских лесах.
Я не застал
начала их объяснения; оба
были очень оживлены, да и как не
быть.
Я уже предупредил вас с самого
начала, что весь вопрос относительно этой дамы, то
есть о письме вашем, собственно, к генеральше Ахмаковой долженствует, при нашем теперешнем объяснении,
быть устранен окончательно; вы же все возвращаетесь.
Я думаю,
был первый час в
начале, когда я очутился на улице.
«Чем доказать, что я — не вор? Разве это теперь возможно? Уехать в Америку? Ну что ж этим докажешь? Версилов первый поверит, что я украл! „Идея“? Какая „идея“? Что теперь „идея“? Через пятьдесят лет, через сто лет я
буду идти, и всегда найдется человек, который скажет, указывая на меня: „Вот это — вор“. Он
начал с того „свою идею“, что украл деньги с рулетки…»
Читатель помнит, впрочем, что я уже не раз восклицал: «О, если б можно
было переменить прежнее и
начать совершенно вновь!» Не мог бы я так восклицать, если б не переменился теперь радикально и не стал совсем другим человеком.
— Знаешь ли ты, милый вьюнош, —
начал он опять, как бы продолжая прежнюю речь, — знаешь ли ты, что
есть предел памяти человека на сей земле?
Она выговорила это скороговоркой, покраснев, и хотела
было поскорее уйти, потому что тоже страх как не любила размазывать чувства и на этот счет
была вся в меня, то
есть застенчива и целомудренна; к тому же, разумеется, не хотела бы
начинать со мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно
было и того, что мы могли сказать, обменявшись взглядами.
Кухарка с самого
начала объявила суду, что хочет штраф деньгами, «а то барыню как посадят, кому ж я готовить-то
буду?» На вопросы судьи Татьяна Павловна отвечала с великим высокомерием, не удостоивая даже оправдываться; напротив, заключила словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленно
была оштрафована за дерзкие ответы суду тремя рублями.
Дело в том, что в словах бедного старика не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно
было, что он решительно не заметил, с самого
начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик ее на себя принял как за нечто должное, то
есть что так и следовало его «распечь» за вину его.
И она поцеловала ее, не знаю за что, но именно так надо
было сделать; так что я чуть не бросился сам целовать Татьяну Павловну. Именно не давить надо
было Лизу укором, а встретить радостью и поздравлением новое прекрасное чувство, которое несомненно должно
было в ней зародиться. Но, вместо всех этих чувств, я вдруг встал и
начал, твердо отчеканивая слова...
Я просто понял, что выздороветь надо во что бы ни стало и как можно скорее, чтобы как можно скорее
начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он ни
был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода, то
есть до выздоровления.