Неточные совпадения
Я вполне готов верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской в
лице, несмотря на
то, что рассказывал про все это с самым непринужденным и «остроумным» видом, что романа никакого не было вовсе и что все вышло так.
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не знал вовсе; с детства меня отдали в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе, какое у нее могло быть в
то время
лицо.
Да и сверх
того, им было вовсе не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными
лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Но так как это поползновение слишком не соответствовало интересам некоторых
лиц, окружавших князя,
то старика сторожили со всех сторон.
Между
тем мне надо было непременно окончить сегодня же об жалованье — до приезда некоторых
лиц.
Разумеется, покончили
тем, что я перестал возражать, а он всучил-таки мне пятьдесят рублей: до сих пор вспоминаю с краской в
лице, что их принял!
Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы в самом деле плюнули мне в
лицо настоящим плевком,
то, право, я, может быть, не рассердился, потому что вы — моя жертва, моя, а не его.
А между
тем спросите, — я бы не променял моего, может быть, даже очень пошлого
лица, на его
лицо, которое казалось мне так привлекательным.
Физиономия Васина не очень поразила меня, хоть я слышал о нем как о чрезмерно умном: белокурый, с светло-серыми большими глазами,
лицо очень открытое, но в
то же время в нем что-то было как бы излишне твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнее дергачевского, глубже, — умнее всех в комнате; впрочем, может быть, я теперь все преувеличиваю.
Из остальных я припоминаю всего только два
лица из всей этой молодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего, лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде
того, и еще молодого парня моих лет, в русской поддевке, —
лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
— Вам очень дорог этот человек? — спросил Крафт с видимым и большим участием, которое я прочел на его
лице в
ту минуту.
А кстати: выводя в «Записках» это «новое
лицо» на сцену (
то есть я говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего, впрочем, не означающий. Я это, чтобы было понятнее читателю и так как не предвижу, куда бы мог приткнуть этот список в дальнейшем течении рассказа.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю,
то это только прием. Мой читатель —
лицо фантастическое.
Кроме глаз ее нравился мне овал ее продолговатого
лица, и, кажется, если б только на капельку были менее широки ее скулы,
то не только в молодости, но даже и теперь она могла бы назваться красивою.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на
лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения заметила, как в
ту минуту она была счастлива моею покорностью.
— Кстати, Софи, отдай немедленно Аркадию его шестьдесят рублей; а ты, мой друг, не сердись за торопливость расчета. Я по
лицу твоему угадываю, что у тебя в голове какое-то предприятие и что ты нуждаешься… в оборотном капитале… или вроде
того.
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к
тому же она с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без
того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном
лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
— Оставим мое честное
лицо, — продолжал я рвать, — я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, — и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня есть «своя идея».
То, что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть «идея». Не боюсь и не стыжусь.
— Ничего я не помню и не знаю, но только что-то осталось от вашего
лица у меня в сердце на всю жизнь, и, кроме
того, осталось знание, что вы моя мать.
— Ваше
лицо, или что-то от него, выражение, до
того у меня осталось в памяти, что лет пять спустя, в Москве, я тотчас признал вас, хоть мне и никто не сказал тогда, что вы моя мать.
Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и она мигом нахмурилась и стала вам возражать, даже очень горячилась; но так как невозможно же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг чего захочет,
то Татьяна Павловна и увела меня поспешно к себе: там вымыли мне вновь
лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы.
Тушар кончил
тем, что полюбил более пинать меня коленком сзади, чем бить по
лицу; а через полгода так даже стал меня иногда и ласкать; только нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб не забывался.
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме про наследство решению третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину,
то еще к одному
лицу, я уже знал к какому.
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в
ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня:
то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его
лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в
лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в
лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны,
то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
Ты так хочешь жить и так жаждешь жить, что дай, кажется, тебе три жизни, тебе и
тех будет мало: это у тебя на
лице написано; ну, а такие большею частью добряки.
А между
тем Ефим был именно
тем лицом, к которому, будь из чего выбирать, я бы обратился с таким предложением к последнему.
— Да, какой-то дурачок, что, впрочем, не мешает ему стать мерзавцем. Я только была в досаде, а
то бы умерла вчера со смеху: побледнел, подбежал, расшаркивается, по-французски заговорил. А в Москве Марья Ивановна меня о нем, как о гении, уверяла. Что несчастное письмо это цело и где-то находится в самом опасном месте — это я, главное, по
лицу этой Марьи Ивановны заключила.
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя глаз, но не двигалась с места,
то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить
лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
— Стебельков, — продолжал он, — слишком вверяется иногда своему практическому здравомыслию, а потому и спешит сделать вывод сообразно с своей логикой, нередко весьма проницательной; между
тем происшествие может иметь на деле гораздо более фантастический и неожиданный колорит, взяв во внимание действующих
лиц. Так случилось и тут: зная дело отчасти, он заключил, что ребенок принадлежит Версилову; и однако, ребенок не от Версилова.
«Уроки я вам, говорит, найду непременно, потому что я со многими здесь знаком и многих влиятельных даже
лиц просить могу, так что если даже пожелаете постоянного места,
то и
то можно иметь в виду… а покамест простите, говорит, меня за один прямой к вам вопрос: не могу ли я сейчас быть вам чем полезным?
То есть я говорю красивый, как и все про него точно так же говорили, но что-то было в этом молодом и красивом
лице не совсем привлекательное.
Только стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане да Монферан, а это
лицо, которому поручено-то, тут же в коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и не могут решить; и вдруг замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак улыбается,
то есть не фальшиво, я не так, а как бы это…
— Насмешливо-с,
то есть немножко насмешливо, этакая добрая русская улыбка такая, знаете; ну,
лицу, конечно, под досадную руку, знаете: «Ты здесь, борода, чего дожидаешься?
— Ах, в самом деле! — подхватил князь, но на этот раз с чрезвычайно солидною и серьезною миной в
лице, — это, должно быть, Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь живу. Она, верно, посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны, на которую
та, уезжая, оставила дом…
— Слушайте, вы… негодный вы человек! — сказал я решительно. — Если я здесь сижу и слушаю и допускаю говорить о таких
лицах… и даже сам отвечаю,
то вовсе не потому, что допускаю вам это право. Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
— Ее нет? — вдруг спросила она меня как бы с заботой и досадой, только что меня увидала. И голос и
лицо до
того не соответствовали моим ожиданиям, что я так и завяз на пороге.
Замечу раз навсегда, что развязность никогда в жизни не шла ко мне,
то есть не была мне к
лицу, а, напротив, всегда покрывала меня позором.
Мама до
того вся вспыхнула, что я никогда еще не видал такого стыда на ее
лице. Меня всего передернуло...
Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил с места, не
то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв руками
лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты смотрела на меня молча.
— Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать… такие чувства… Да, я помню очень, я действительно ждал тогда появления краски в твоем
лице, и если сам поддавал,
то, может быть, именно чтоб довести тебя до предела…
Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя
лицо его было весело и сияло светом; но я заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать офицеру,
то у него дрожали руки, а пальцы совсем не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.
— Но Боже, какая это была проделка! Послушайте, она дала мне все это высказать при третьем
лице, при Татьяне Павловне;
та, стало быть, все слышала, что я давеча говорил! Это… это ужасно даже вообразить!
— Я как будто измарался душой, что вам все это пересказал. Не сердитесь, голубчик, но об женщине, я повторяю это, — об женщине нельзя сообщать третьему
лицу; конфидент не поймет. Ангел и
тот не поймет. Если женщину уважаешь — не бери конфидента, если себя уважаешь — не бери конфидента! Я теперь не уважаю себя. До свиданья; не прощу себе…
Мне же лично очень не нравились эти улыбки ее и
то, что она всегда видимо подделывала
лицо, и я даже подумал о ней однажды, что не долго же она погрустила о своей Оле.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для
того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по
лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в
лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
Я сохранил ясное воспоминание лишь о
том, что когда рассказывал ему о «документе»,
то никак не мог понятливо выразиться и толком связать рассказ, и по
лицу его слишком видел, что он никак не может понять меня, но что ему очень бы хотелось понять, так что даже он рискнул остановить меня вопросом, что было опасно, потому что я тотчас, чуть перебивали меня, сам перебивал
тему и забывал, о чем говорил.
— «
Тем даже прекрасней оно, что тайна…» Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо более знаете и понимаете, чем можете выразить; только вы как будто в бреду… — вырвалось у меня, смотря на его лихорадочные глаза и на побледневшее
лицо. Но он, кажется, и не слышал моих слов.
Но, к счастию, вдруг вошла мама, а
то бы я не знаю чем кончил. Она вошла с только что проснувшимся и встревоженным
лицом, в руках у ней была стклянка и столовая ложка; увидя нас, она воскликнула...
Я лежал
лицом к стене и вдруг в углу увидел яркое, светлое пятно заходящего солнца,
то самое пятно, которое я с таким проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник в мое сердце.