Неточные совпадения
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас
же вздумала, как прежде, шесть лет
тому, шипеть на меня; с
тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь,
к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал я в восхищении. В другое время мы бы тотчас
же пустились в философские размышления на эту
тему, на целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне представилось, что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь
к нему перед деньгами и что он непременно это подумает, когда я начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об этом.
Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах для меня было капитально важно,
то я и попросил Ефима тотчас
же свести меня
к нему на квартиру, которая, оказалось, была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверев объявил, что час
тому уж его встретил и что он прошел
к Дергачеву.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где
же мне его ждать?
К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на
то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся,
то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление
к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме
того, как
же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
Андроников, говорят, тогда
же вразумил ее и отсоветовал; а впоследствии, когда князь выздоровел совсем,
то и нельзя уже было воротиться
к этой идее; но письмо у Андроникова осталось.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом
к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою
же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в
тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Вообще
же настоящий приступ
к делу у меня был отложен, еще с самого начала, в Москве, до
тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя
же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках
к читателю,
то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Я особенно оценил их деликатность в
том, что они оба не позволили себе ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться
к делу так
же серьезно, как и следовало.
— Сегодня? — так и вздрогнула вся Татьяна Павловна, — да быть
же того не может, он бы сказал. Он тебе сказал? — повернулась она
к матери.
Ты приехал
к нам из Москвы с
тем, чтобы тотчас
же взбунтоваться, — вот пока что нам известно о целях твоего прибытия.
Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и она мигом нахмурилась и стала вам возражать, даже очень горячилась; но так как невозможно
же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг чего захочет,
то Татьяна Павловна и увела меня поспешно
к себе: там вымыли мне вновь лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы.
— Что
же, продолжать о
том, как я хотел бежать
к вам от Тушара?
Когда
же утром приходилось просыпаться,
то вдруг начинались насмешки и презрение мальчишек; один из них прямо начал бить меня и заставлял подавать сапоги; он бранил меня самыми скверными именами, особенно стараясь объяснить мне мое происхождение,
к утехе всех слушателей.
— А ведь действительно, Татьяна Павловна сказала мне новое, — твердо обернулся я наконец
к Версилову, — ведь действительно я настолько лакей, что никак не могу удовлетвориться только
тем, что Версилов не отдал меня в сапожники; даже «права» не умилили меня, а подавай, дескать, мне всего Версилова, подавай мне отца… вот чего потребовал — как
же не лакей?
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара
к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так
же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны,
то почему
же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
По миновании
же срока и последует дуэль; что я с
тем и пришел теперь, что дуэль не сейчас, но что мне надо было заручиться, потому что секунданта нет, я ни с кем не знаком, так по крайней мере
к тому времени чтоб успеть найти, если он, Ефим, откажется.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой
же являлся в строго определенные часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме
того, был какой-то праздник,
то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря на
то что являлся
к нему в первый раз.
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла
к нему как
к корове седло, сделали
то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута. Что
же до Васина,
то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и, смотря ему в спину, продумал долго и о многом.
Та тотчас согласилась, и как ни билась и ни плакала мать, отказываясь оставить труп, однако все-таки наконец перешла
к хозяйке, которая тотчас
же велела поставить самоварчик.
Я
же, верьте чести моей, если б сам когда потом впал в такую
же нужду, а вы, напротив, были бы всем обеспечены, —
то прямо бы
к вам пришел за малою помощью, жену бы и дочь мою прислал»…
Он тотчас встал: «Непременно, непременно, говорит, доставлю вам уроки и место; с сего
же дня займусь, потому что вы
к тому совсем достаточный имеете аттестат»…
— Д-да? — промямлил Версилов, мельком взглянув наконец на меня. — Возьмите
же эту бумажку, она ведь
к делу необходима, — протянул он крошечный кусочек Васину.
Тот взял и, видя, что я смотрю с любопытством, подал мне прочесть. Это была записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом и, может быть, в темноте...
— Да? Так я и подумал. Вообразите
же,
то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера
же вечером, отправился
к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
Я дал слово, в
ту же ночь,
к вам не ходить никогда и пришел
к вам вчера поутру только со зла, понимаете вы: со зла.
Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось
то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас
же полетел
к моему старику князю. Признаюсь, эти два дня мне было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете
же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете,
то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше
к нему, не правда ли?
Но уж и досталось
же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились с ним на третий
же день как ни в чем не бывало — мало
того: я был почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел
к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Я промолчал; ну что тут можно было извлечь? И однако
же, после каждого из подобных разговоров я еще более волновался, чем прежде. Кроме
того, я видел ясно, что в нем всегда как бы оставалась какая-то тайна; это-то и привлекало меня
к нему все больше и больше.
Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «любовь
к человечеству» надо понимать лишь
к тому человечеству, которое ты
же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и
к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле.
— Я не знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, — ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи,
то, разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого, кто хочет присоединиться
к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему
же невозможная? Если живет эта мысль хотя лишь в немногих головах,
то она еще не погибла, а светит, как огненная точка в глубокой
тьме.
— Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вас теперь,
то, конечно, эти деньги пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я иначе не допускаю. Но… но я наверно и сам отдам… Да неужели
же вы думаете, что Версилов
к вам ходит за деньгами?
— Вы, кажется, тоже были, — оборотился он с третьей фразы
к важному гостю, приняв
того за кого-то из своих, но, тотчас
же разглядев, крикнул...
Теперь
же, честью клянусь, что эти три сторублевые были мои, но,
к моей злой судьбе, тогда я хоть и был уверен в
том, что они мои, но все
же у меня оставалась одна десятая доля и сомнения, а для честного человека это — все; а я — честный человек.
— И неужели
же вы могли подумать, — гордо и заносчиво вскинул он вдруг на меня глаза, — что я, я способен ехать теперь, после такого сообщения,
к князю Николаю Ивановичу и у него просить денег! У него, жениха
той невесты, которая мне только что отказала, — какое нищенство, какое лакейство! Нет, теперь все погибло, и если помощь этого старика была моей последней надеждой,
то пусть гибнет и эта надежда!
Я уже предупредил вас с самого начала, что весь вопрос относительно этой дамы,
то есть о письме вашем, собственно,
к генеральше Ахмаковой долженствует, при нашем теперешнем объяснении, быть устранен окончательно; вы
же все возвращаетесь.
— Ничего ему не будет, мама, никогда ему ничего не бывает, никогда ничего с ним не случится и не может случиться. Это такой человек! Вот Татьяна Павловна, ее спросите, коли не верите, вот она. (Татьяна Павловна вдруг вошла в комнату.) Прощайте, мама. Я
к вам сейчас, и когда приду, опять спрошу
то же самое…
Мало
того, я очень хорошо помню, что я мог в иные минуты вполне сознавать нелепость иного решения и в
то же время с полным сознанием тут
же приступить
к его исполнению.
Главное, я сам был в такой
же, как и он, лихорадке; вместо
того чтоб уйти или уговорить его успокоиться, а может, и положить его на кровать, потому что он был совсем как в бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись
к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе...
Та, не откладывая, тут
же вынула портмоне и стала отдавать деньги, причем тотчас подвернулся мичман и протянул было руку получить, но Татьяна Павловна почти ударом отбила его руку в сторону и обратилась
к Марье.
— Самоубийство есть самый великий грех человеческий, — ответил он, вздохнув, — но судья тут — един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам
же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом грехе,
то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о нем
к Богу; даже хотя бы ты и не знал его вовсе, —
тем доходнее твоя молитва будет о нем.
И поехал Максим Иванович
того же дня ко вдове, в дом не вошел, а вызвал
к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе
к себе, в самый мой дом.
Ламберт хоть и участвовал, но всецело
к той московской шайке не принадлежал; войдя
же во вкус, начал помаленьку и в виде пробы действовать от себя.
А между
тем для меня до сих пор задача: как мог он, Ламберт, профильтроваться и присосаться
к такой неприступной и высшей особе, как Анна Андреевна? Правда, он взял справки, но что
же из этого? Правда, он был одет прекрасно, говорил по-парижски и носил французскую фамилию, но ведь не могла
же Анна Андреевна не разглядеть в нем тотчас
же мошенника? Или предположить, что мошенника-то ей и надо было тогда. Но неужели так?
А что я приду
к нему первому, а не
к кому другому, в первый
же день по выздоровлении,
то и в этом он не сомневался нимало...
Судил
же иногда слишком свысока и нисколько перед нею не конфузясь, — не конфузясь, чем дальше,
тем больше, — что и приписала она возраставшему и невольному его пренебрежению
к ее положению.
Она пришла, однако
же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в
тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С
того разу с скамейкой она стала
к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
— Нет, позвольте, это потом. Я, главное, просил вас
к себе, чтоб разъяснить вам насчет венчания. Венчание, вы знаете, произойдет здесь
же в церкви, я уже говорил. На все это дано согласие, и они даже поощряют… Что
же до Лизы,
то…
Бесконечное страдание и сострадание были в лице ее, когда она, восклицая, указывала на несчастного. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками. И она была права: это был человек в белой горячке и безответственный; и, может быть, еще три дня
тому уже безответственный. Его в
то же утро положили в больницу, а
к вечеру у него уже было воспаление в мозгу.