Неточные совпадения
Я вполне готов верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской в лице, несмотря на то, что рассказывал про все это с самым непринужденным
и «остроумным» видом, что романа
никакого не было вовсе
и что все вышло так.
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата), что он ни слова не упомянул об университете, не просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, — словом, не выставлял
никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по обыкновению, а между тем это-то
и было худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
Видя, в чем дело, я встал
и резко заявил, что не могу теперь принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я не отказался от места,
и что я слишком теперь понимаю, что мне не за что получать, потому что
никакой службы не было.
Крафтово лицо я никогда не забуду:
никакой особенной красоты, но что-то как бы уж слишком незлобивое
и деликатное, хотя собственное достоинство так
и выставлялось во всем.
Громкий
и самый бесцеремонный залп хохота раздался разом, так что заснувший за дверью ребенок проснулся
и запищал. Я трепетал от ярости. Все они жали руку Дергачеву
и выходили, не обращая на меня
никакого внимания.
Уединение — главное: я ужасно не любил до самой последней минуты
никаких сношений
и ассоциаций с людьми; говоря вообще, начать «идею» я непременно положил один, это sine qua.
Это всегда только те говорят, которые никогда
никакого опыта ни в чем не делали,
никакой жизни не начинали
и прозябали на готовом.
Мне скажут, что тут нет
никакой «идеи»
и ровнешенько ничего нового. А я скажу,
и уже в последний раз, что тут бесчисленно много идеи
и бесконечно много нового.
Из истории с Риночкой выходило обратное, что
никакая «идея» не в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом
и не пожертвовал ему разом всем тем, что уже годами труда сделал для «идеи».
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была случайность: он ничего не знал
и говорил совсем не о том, хоть
и помянул Ротшильда; но как он мог так верно определить мои чувства: порвать с ними
и удалиться? Он все предугадал
и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в том не было
никакого сомнения.
Таким образом, все обошлось само собою широко
и гуманно, так что я себе даже
никакой хвалы не приписываю.
За другим зайцем, то есть, в переводе на русский язык, за другой дамой погнался —
и результатов
никаких.
— То-то
и есть, что есть: она только лжет,
и какая это, я вам скажу, искусница! Еще до Москвы у меня все еще оставалась надежда, что не осталось
никаких бумаг, но тут, тут…
Кроме того, есть характеры, так сказать, слишком уж обшарканные горем, долго всю жизнь терпевшие, претерпевшие чрезвычайно много
и большого горя,
и постоянного по мелочам
и которых ничем уже не удивишь,
никакими внезапными катастрофами
и, главное, которые даже перед гробом любимейшего существа не забудут ни единого из столь дорого доставшихся правил искательного обхождения с людьми.
Пуще всего обеих нас привлекло тогда, что был у него такой серьезный вид, строгий даже, говорит тихо, обстоятельно
и все так вежливо, — куды вежливо, почтительно даже, — а меж тем
никакого такого исканья в нем не видно: прямо видно, что пришел человек от чистого сердца.
— Тут ровно
никакого и нет юмора, — заметил наконец Версилов, — выражение, конечно, неподходящее, совсем не того тона,
и действительно могло зародиться в гимназическом или там каком-нибудь условно товарищеском, как ты сказал, языке али из фельетонов каких-нибудь, но покойница употребляла его в этой ужасной записке совершенно простодушно
и серьезно.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я
и не заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент.
И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да
и даму эту я выдумал:
никакой я не знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну
и сделать ей удовольствие.
Я слишком знаю, что князь, с своей стороны,
никакой цены не может придавать такому обещанию, да
и не намерен он вовсе, — прибавил я, спохватившись.
Хотя, впрочем,
никакой вины не было, потому что если
и было что, то от вас все свято!
На всех этих рулетках
и сборищах я решительно не умел приобрести себе
никакой осанки: то сижу
и упрекаю себя за излишнюю мягкость
и вежливость, то вдруг встану
и сделаю какую-нибудь грубость.
Тысяча предрассудков
и ложных мыслей
и —
никаких мыслей!
Конечно, мое семейство питало насчет меня своего рода надежды, но им придется теперь уступить, да
и борьбы
никакой не будет.
— Понимаю, слышал. Вы даже не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем
и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения, то есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу
никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
Впрочем, он до того держал себя прямо, что, казалось, ему
и не надо совсем
никакой опоры, хотя, очевидно, был болен.
О «житии» этом, да почти
и о всех подобных, я не имел до того времени
никакого понятия.
Опять сказать, народ здешний — вор, на что взглянет, то
и тянет,
никакого в нем мужества нет.
— Это не так
и не оттого. Это оттого, что я не вижу в нем
никакой разницы с другими. Я не считаю его ни глупее умных, ни злее добрых. Я ко всем одинаков, потому что в моих глазах все одинаковы.
— Настасья Егоровна — очень милая особа,
и, уж конечно, я не могу ей запретить любить меня, но она не имеет
никаких средств знать о том, что до нее не касается.
— Мадье де Монжо? — повторил он вдруг опять на всю залу, не давая более
никаких объяснений, точно так же как давеча глупо повторял мне у двери, надвигаясь на меня: Dolgorowky? Поляки вскочили с места, Ламберт выскочил из-за стола, бросился было к Андрееву, но, оставив его, подскочил к полякам
и принялся униженно извиняться перед ними.
— Это все — фантазия,
и я вовсе не так глуп, чтобы этому поверить, — бормотал я. — Во-первых, разница в летах, а во-вторых, у меня нет
никакой фамилии.
— Не надо, не надо ничего,
никаких подробностей! все ваши преступления я сама знаю: бьюсь об заклад, вы хотели на мне жениться, или вроде того,
и только что сговаривались об этом с каким-нибудь из ваших помощников, ваших прежних школьных друзей… Ах, да ведь я, кажется, угадала! — вскричала она, серьезно всматриваясь в мое лицо.
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да
и мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее
и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь говорю,
и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы
никакого другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою.
И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
Но так как она не уходила
и все стояла, то я, схватив шубу
и шапку, вышел сам, оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не было
никаких писем
и бумаг, да я
и прежде никогда почти не запирал комнату, уходя. Но я не успел еще дойти до выходной двери, как с лестницы сбежал за мною, без шляпы
и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.
«На сумасшедших не сердятся, — мелькнуло у меня вдруг в голове, — а Татьяна озверела на него от злости; значит, он — вовсе не сумасшедший…» О, мне все казалось, что это была аллегория
и что ему непременно хотелось с чем-то покончить, как с этим образом,
и показать это нам, маме, всем. Но
и «двойник» был тоже несомненно подле него; в этом не было
никакого сомнения…
— Знаете ли, — усмехнулся я вдруг, — вы передали письмо потому, что для вас не было
никакого риску, потому что браку не бывать, но ведь он? Она, наконец? Разумеется, она отвернется от его предложения,
и тогда… что тогда может случиться? Где он теперь, Анна Андреевна? — вскричал я. — Тут каждая минута дорога, каждую минуту может быть беда!
(Само собою, что Катерина Николаевна
никакого приглашения от Ламберта не получала
и что Альфонсинка налгала,
и вот эту-то штуку
и выдумал Версилов, во всех подробностях, а Альфонсинка только разыграла роль испуганной предательницы.)
Мало-помалу я пришел к некоторому разъяснению: по-моему, Версилов в те мгновения, то есть в тот весь последний день
и накануне, не мог иметь ровно
никакой твердой цели
и даже, я думаю, совсем тут
и не рассуждал, а был под влиянием какого-то вихря чувств.
Я слышал, что он даже не был
и болен, а лишь немного похворал; удар револьвером ошеломил его
и вызвал кровь, не произведя более
никакой беды.