Неточные совпадения
С досадой, однако, предчувствую, что, кажется, нельзя обойтись совершенно
без описания чувств
и без размышлений (может быть, даже пошлых): до
того развратительно действует на человека всякое литературное занятие, хотя бы
и предпринимаемое единственно для себя.
И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким, не будучи князем. Эту глупость я таскаю на себе
без вины. Впоследствии, когда я стал уже очень сердиться,
то на вопрос: ты князь? всегда отвечал...
— N'est-ce pas? [Не правда ли? (франц.)] Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше,
тем пуще. Eh, mais… C'est moi qui connaît les femmes! [А между
тем… Я-то знаю женщин! (франц.)] Поверь, жизнь всякой женщины, что бы она там ни проповедовала, это — вечное искание, кому бы подчиниться… так сказать, жажда подчиниться.
И заметь себе —
без единого исключения.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, —
и к
тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была
и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть,
и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), —
то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).]
без сомнения, но ведь
и все возражения на это же сводятся.
Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать не будет
и которое в свою очередь истлеет
без всякого следа
и воспоминания (время тут ничего не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень
и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней,
то есть бессмысленнее чего нельзя себе
и представить!
— Я, собственно, не знаком, — тотчас ответил Васин (
и без малейшей
той обидной утонченной вежливости, которую берут на себя люди деликатные, говоря с тотчас же осрамившимся), — но я несколько его знаю; встречался
и слушал его.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни,
и послала Андроникову, как юристу
и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так,
то как удобнее это сделать
без скандала, чтоб никто не мог обвинить
и чтобы пощадить при этом чувства отца
и т. д.,
и т. д.».
Кроме
того, я,
без сомнения, должен изложить ее в ее тогдашней форме,
то есть как она сложилась
и мыслилась у меня тогда, а не теперь, а это уже новая трудность.
Мне не нужно денег, или, лучше, мне не деньги нужны; даже
и не могущество; мне нужно лишь
то, что приобретается могуществом
и чего никак нельзя приобрести
без могущества: это уединенное
и спокойное сознание силы!
Ну, поверят ли, что я не
то что плакал, а просто выл в этот вечер, чего прежде никогда не позволял себе,
и Марья Ивановна принуждена была утешать меня —
и опять-таки совершенно
без насмешки ни с ее, ни с его стороны.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань
и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту
и уж
без сомнения заметила, как в
ту минуту она была счастлива моею покорностью.
Да
и вообще он привык перед нами, в последнее время, раскрываться
без малейшей церемонии,
и не только в своем дурном, но даже в смешном, чего уж всякий боится; между
тем вполне сознавал, что мы до последней черточки все поймем.
Я было вышел; на
той стороне тротуара раздался сиплый, пьяный рев ругавшегося прохожего; я постоял, поглядел
и тихо вернулся, тихо прошел наверх, тихо разделся, сложил узелок
и лег ничком,
без слез
и без мыслей,
и вот с этой-то самой минуты я
и стал мыслить, Андрей Петрович!
Я пришел с
тем, чтоб уговорить тебя сделать это по возможности мягче
и без скандала, чтоб не огорчить
и не испугать твою мать еще больше.
В виде гарантии я давал ему слово, что если он не захочет моих условий,
то есть трех тысяч, вольной (ему
и жене, разумеется)
и вояжа на все четыре стороны (
без жены, разумеется), —
то пусть скажет прямо,
и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется
теми же тремя тысячами,
и уж не они от меня уйдут на все четыре стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
(Сделаю здесь необходимое нотабене: если бы случилось, что мать пережила господина Версилова,
то осталась бы буквально
без гроша на старости лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные процентами
и которые он оставил ей все целиком, до последнего рубля, в прошлом году, по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в
то еще время.)
[Понимаешь? (франц.)])
и в высшей степени уменье говорить дело,
и говорить превосходно,
то есть
без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть не могу,
и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах
и на сцене «настоящие русские люди».
А главное — почтительность, эта скромная почтительность, именно
та почтительность, которая необходима для высшего равенства, мало
того,
без которой, по-моему, не достигнешь
и первенства.
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно,
без обиняков (франц.).] что он просто глуп
и нахал
и что если насмешливая улыбка его разрастается все больше
и больше,
то это доказывает только его самодовольство
и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не было
и в моей голове, да еще с самого начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
Затем я изложил ему, что тяжба уже выиграна, к
тому же ведется не с князем Сокольским, а с князьями Сокольскими, так что если убит один князь,
то остаются другие, но что,
без сомнения, надо будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя князья апеллировать
и не будут), но единственно для приличия.
Я, конечно, понял, что он вздумал надо мною насмехаться.
Без сомнения, весь этот глупый анекдот можно было
и не рассказывать
и даже лучше, если б он умер в неизвестности; к
тому же он отвратителен по своей мелочности
и ненужности, хотя
и имел довольно серьезные последствия.
Веселый господин кричал
и острил, но дело шло только о
том, что Васина нет дома, что он все никак не может застать его, что это ему на роду написано
и что он опять, как тогда, подождет,
и все это,
без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
Я громко удивился
тому, что Васин, имея этот дневник столько времени перед глазами (ему дали прочитать его), не снял копии,
тем более что было не более листа кругом
и заметки все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он
и так помнит, притом заметки
без всякой системы, о всем, что на ум взбредет.
Мне действительно захотелось было сказать что-нибудь позлее, в отместку за Крафта; я
и сказал как удалось; но любопытно, что он принял было сначала мою мысль о
том, что «остались такие, как мы», за серьезную. Но так или нет, а все-таки он во всем был правее меня, даже в чувствах. Сознался я в этом
без всякого неудовольствия, но решительно почувствовал, что не люблю его.
— Нисколько, — ответил ему Версилов, вставая с места
и взяв шляпу, — если нынешнее поколение не столь литературно,
то,
без сомнения, обладает… другими достоинствами, — прибавил он с необыкновенной серьезностью. — Притом «многие» — не «все»,
и вот вас, например, я не обвиняю же в плохом литературном развитии, а вы тоже еще молодой человек.
Так болтая
и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан
и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось
то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить
и глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти два дня мне было
без него даже немножко тяжело. Да
и про Версилова он наверно уже слышал.
Но тогда, в
то утро, я хоть
и начинал уже мучиться, но мне все-таки казалось, что это вздор: «Э, тут
и без меня „нагорело
и накипело“, — повторял я по временам, — э, ничего, пройдет!
В
том вихре, в котором я тогда закружился, я хоть был
и один,
без руководителя
и советника, но, клянусь,
и тогда уже сам сознавал свое падение, а потому неизвиним.
— Женевские идеи — это добродетель
без Христа, мой друг, теперешние идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из
тех длинных историй, которые очень скучно начинать,
и гораздо будет лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если помолчим о другом.
— Право, не знаю, как вам ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что
и сам не умею ответить,
то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается
без определения. Знаю только, что это всегда было
то, из чего истекала живая жизнь,
то есть не умственная
и не сочиненная, а, напротив, нескучная
и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше не развивать,
и к
тому же страсть моя — говорить
без развития. Право, так.
И вот еще странность: случись, что я начну развивать мысль, в которую верую,
и почти всегда так выходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться
и теперь. До свидания, дорогой князь: у вас я всегда непростительно разболтаюсь.
— Пожалуйста,
без театральных жестов — сделайте одолжение. Я знаю, что
то, что я делаю, — подло, что я — мот, игрок, может быть, вор… да, вор, потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не хочу надо мной судей. Не хочу
и не допускаю. Я — сам себе суд.
И к чему двусмысленности? Если он мне хотел высказать,
то и говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но, чтоб сказать это мне, надо право иметь, надо самому быть честным…
Если б князь был один,
то есть
без нас, я уверен, он был достойнее
и находчивее; теперь же что-то особенно дрожавшее в улыбке его, может быть слишком уж любезной,
и какая-то странная рассеянность выдавали его.
— Пожалуйста,
без ваших хитростей
и без пальцев,
и главное —
без всяких аллегорий, а прямо к делу, не
то я сейчас уйду! — крикнул я опять в гневе.
Так случилось
и теперь: я мигом проврался;
без всякого дурного чувства, а чисто из легкомыслия; заметив, что Лиза ужасно скучна, я вдруг брякнул, даже
и не подумав о
том, что говорю...
— Ну
и слава Богу! — сказала мама, испугавшись
тому, что он шептал мне на ухо, — а
то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди
и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
Да, он мнительный
и болезненный
и без меня с ума бы сошел;
и если меня оставит,
то сойдет с ума или застрелится; кажется, он это понял
и знает, — прибавила Лиза как бы про себя
и задумчиво.
Это был один из
тех баронов Р., которых очень много в русской военной службе, все людей с сильнейшим баронским гонором, совершенно
без состояния, живущих одним жалованьем
и чрезвычайных служак
и фрунтовиков.
— Понимаю, слышал. Вы даже не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем
и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже
без стеснения,
то есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
Потом, уже спустя много лет, я узнал, что она тогда, оставшись
без Версилова, уехавшего вдруг за границу, прибыла в Москву на свои жалкие средства самовольно, почти украдкой от
тех, которым поручено было тогда о ней попечение,
и это единственно чтоб со мной повидаться.
Он заглядывает мне в глаза, как бы соображая
и припоминая
и слушая меня изо всех сил, а я лепечу тоже изо всех сил, беспрерывно,
без умолку,
и так рад, так рад, что говорю,
и рад
тому, что это — Ламберт.
Так как я решился молчать,
то сделал ему, со всею сухостью, лишь два-три самых кратких вопроса; он ответил на них ясно
и точно, но совершенно
без лишних слов
и, что всего лучше,
без лишних чувств.
Тем не менее я часто думал о нем; мало
того: думал не только
без отвращения, не только с любопытством, но даже с участием, как бы предчувствуя тут что-то новое
и выходное, соответствующее зарождавшимся во мне новым чувствам
и планам.
Он не шевельнулся, меня увидев, но пристально
и молча глядел на меня, так же как я на него, с
тою разницею, что я глядел с непомерным удивлением, а он
без малейшего.
Или, наконец, если смех этот хоть
и сообщителен, а все-таки почему-то вам покажется пошловатым,
то знайте, что
и натура
того человека пошловата,
и все благородное
и возвышенное, что вы заметили в нем прежде, — или с умыслом напускное, или бессознательно заимствованное,
и что этот человек непременно впоследствии изменится к худшему, займется «полезным», а благородные идеи отбросит
без сожаления, как заблуждения
и увлечения молодости.
— Да! — вскричал я ему в ответ, — такая же точно сцена уже была, когда я хоронил Версилова
и вырывал его из сердца… Но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь… теперь уже
без рассвета! но… но вы увидите все здесь, на что я способен! даже
и не ожидаете
того, что я могу доказать!
Я прямо говорю: это почти нельзя было вынести
без слез,
и не от умиления, а от какого-то странного восторга: чувствовалось что-то необычайное
и горячее, как
та раскаленная песчаная степь со львами, в которой скиталась святая.
Помещаю один из рассказов,
без выбору, единственно потому, что он мне полнее запомнился. Это — одна история об одном купце,
и я думаю, что таких историй, в наших городах
и городишках, случается тысячами, лишь бы уметь смотреть. Желающие могут обойти рассказ,
тем более что я рассказываю его слогом.
Доказательств у них не было ни малейших,
и молодой человек про это знал отлично, да
и сами они от него не таились; но вся ловкость приема
и вся хитрость расчета состояла в этом случае лишь в
том соображении, что уведомленный муж
и без всяких доказательств поступит точно так же
и сделает
те же самые шаги, как если б получил самые математические доказательства.
Разумеется, все бы это обошлось потом само собой
и обвенчалась бы она несомненно
и сама
без приказаний
и колебаний, но в настоящую минуту она так была оскорблена
тем, кого любила,
и так унижена была этою любовью даже в собственных глазах своих, что решиться ей было трудно.