Неточные совпадения
В войну с Европой поступил опять в военную службу, но в Крым не
попал и все время в деле не
был.
Особенно счастлив я
был, когда, ложась
спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
О, пусть, пусть эта страшная красавица (именно страшная,
есть такие!) — эта дочь этой пышной и знатной аристократки, случайно встретясь со мной на пароходе или где-нибудь, косится и, вздернув нос, с презрением удивляется, как смел
попасть в первое место, с нею рядом, этот скромный и плюгавый человечек с книжкой или с газетой в руках?
Я понять сначала не мог, как можно
было так низко и позорно тогда
упасть и, главное — забыть этот случай, не стыдиться его, не раскаиваться.
Налево из гостиной
была точно такая же комнатка, в ней
спали мать и сестра.
Лечь
спать я положил
было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить. Но вечеру не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно никогда не заходил, и вдруг, я еще часу не
был у себя, как услышал его шаги на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
Должно
быть, я
попал в такой молчальный день, потому что она даже на вопрос мой: «Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, — не ответила и молча прошла в свою кухню.
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у него
была… Я именно и пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки
попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
Я
было стала ей говорить, всплакнула даже тут же на постели, — отвернулась она к стене: «Молчите, говорит, дайте мне
спать!» Наутро смотрю на нее, ходит, на себя непохожа; и вот, верьте не верьте мне, перед судом Божиим скажу: не в своем уме она тогда
была!
Он не договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом он опять уехал; он все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело. Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой дамы выдвигал его совсем в другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на постель Васина так, как
был, одетый и в сапогах, на минутку, совсем без намерения
спать — и вдруг заснул, даже не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре часа; никто-то не разбудил меня.
На мне
был перемятый сюртук, и вдобавок в пуху, потому что я так и
спал не раздевшись, а рубашке приходился уже четвертый день.
Впрочем, сюртук мой
был еще не совсем скверен, но,
попав к князю, я вспомнил о предложении Версилова сшить себе платье.
Выйдя на улицу, я повернул налево и пошел куда
попало. В голове у меня ничего не вязалось. Шел я тихо и, кажется, прошел очень много, шагов пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся и увидел Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно веселое, а на капельку и лукавое,
было в ее сияющем взгляде.
— Именно распилить-с, именно вот на эту идею и
напали, и именно Монферан; он ведь тогда Исаакиевский собор строил. Распилить, говорит, а потом свезти. Да-с, да чего оно
будет стоить?
— Бесится. Теперь, стало
быть, Ахмакова —
пас. Он тут плиэ проиграл. Теперь у него одна Анна Андреевна. Я вам две тысячи дам… без процентов и без векселя.
Я говорил как будто
падал, и лоб мой горел. Она слушала меня уже без тревоги, напротив, чувство
было в лице; но она смотрела как-то застенчиво, как будто стыдясь.
И я бросил в него этой пачкой радужных, которую оставил
было себе для разживы. Пачка
попала ему прямо в жилет и шлепнулась на пол. Он быстро, огромными тремя шагами, подступил ко мне в упор.
В Лугу тогда я
попал с отчаянием в душе и жил у Столбеевой, не знаю зачем, может
быть, искал полнейшего уединения.
Теперь же я постарался смягчить впечатление и уложить бедного князя
спать: «Выспитесь, и идеи
будут светлее, сами увидите!» Он горячо пожал мою руку, но уже не целовался.
— Mais vous n'avez pas dormi du tout, Maurice! [Но вы же совсем не
спали, Морис! (франц.)] — патетически прокричала
было Альфонсина.
Я выпучил на нее глаза; у меня в глазах двоилось, мне мерещились уже две Альфонсины… Вдруг я заметил, что она плачет, вздрогнул и сообразил, что она уже очень давно мне говорит, а я, стало
быть, в это время
спал или
был без памяти.
— Болен, друг, ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а как вот тут сел, и распухли. Это у меня с прошлого самого четверга, как стали градусы (NB то
есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьего года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а вот теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А вот со вчерашнего и спина, ажно собаки
едят… По ночам-то и не
сплю.
— Просто-запросто ваш Петр Валерьяныч в монастыре
ест кутью и кладет поклоны, а в Бога не верует, и вы под такую минуту
попали — вот и все, — сказал я, — и сверх того, человек довольно смешной: ведь уж, наверно, он раз десять прежде того микроскоп видел, что ж он так с ума сошел в одиннадцатый-то раз? Впечатлительность какая-то нервная… в монастыре выработал.
Тут вдруг я бросил думать всю эту бессмыслицу и в отчаянии
упал головой на подушку. «Да не
будет же!» — воскликнул я с внезапною решимостью, вскочил с постели, надел туфли, халат и прямо отправился в комнату Макара Ивановича, точно там
был отвод всем наваждениям, спасение, якорь, на котором я удержусь.
Старик быстро взглянул на нее, разом вникнул и мигом поспешил
было приподняться, но ничего не вышло: приподнялся вершка на два и опять
упал на скамейку.
Посему и ты, Софья, не смущай свою душу слишком, ибо весь твой грех — мой, а в тебе, так мыслю, и разуменье-то вряд ли тогда
было, а пожалуй, и в вас тоже, сударь, вкупе с нею, — улыбнулся он с задрожавшими от какой-то боли губами, — и хоть мог бы я тогда поучить тебя, супруга моя, даже жезлом, да и должен
был, но жалко стало, как предо мной
упала в слезах и ничего не потаила… ноги мои целовала.
— Ты прав, но ни слова более, умоляю тебя! — проговорил он и вышел от меня. Таким образом, мы нечаянно и капельку объяснились. Но он только прибавил к моему волнению перед новым завтрашним шагом в жизни, так что я всю ночь
спал, беспрерывно просыпаясь; но мне
было хорошо.
Может
быть, я стремился
пасть к ее ногам, а может
быть, хотел бы предать ее на все муки и что-то «поскорей, поскорей» доказать ей.
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что и подлец, и честный — это все одно и нет разницы; и что не надо ничего делать, ни доброго, ни дурного, или все равно — можно делать и доброе, и дурное, а что лучше всего лежать, не снимая платья по месяцу,
пить, да
есть, да
спать — и только.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен
падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы
есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Я сидел как ошалелый. Ни с кем другим никогда я бы не
упал до такого глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому же Ламберт
был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя
было.
Все эти последние бессвязные фразы я пролепетал уже на улице. О, я все это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел, что, при всех восторгах и при всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искать благообразия, я мог тогда так легко
упасть и в такую грязь! И клянусь, если б я не уверен
был вполне и совершенно, что теперь я уже совсем не тот и что уже выработал себе характер практическою жизнью, то я бы ни за что не признался во всем этом читателю.
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не
упал; и даже ясно
было, что он все клонится, чтобы
упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик
был мертв.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним
была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел
было привстать, хотел
было вскрикнуть и молча стал
падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
— Не то что смерть этого старика, — ответил он, — не одна смерть;
есть и другое, что
попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
Я только что выехал из Дрездена и в рассеянности проехал станцию, с которой должен
был поворотить на мою дорогу, и
попал на другую ветвь.
Проснулся я наутро поздно, а
спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с удивлением, так что, проснувшись, почувствовал себя опять необыкновенно бодрым нравственно, точно и не
было всего вчерашнего дня. К маме я положил не заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с тем чтобы потом, после церемонии, возвратясь в мамину квартиру, не отходить уже от нее во весь день. Я твердо
был уверен, что во всяком случае встречу его сегодня у мамы, рано ли, поздно ли — но непременно.
А ты беги туда и финти пред стариком что
есть мочи, уложи его
спать, авось вытянет до утра-то!