Неточные совпадения
В доме, внизу,
было устроено вроде домашней конторы, и один чиновник вел дела, счеты и книги, а вместе с тем и управлял
домом.
Проснувшись
в то утро и одеваясь у себя наверху
в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я плевался, но, входя
в дом князя, я снова почувствовал то же волнение:
в это утро должна
была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
А чтобы доказать им, что я не боюсь их мужчин и готов принять вызов, то
буду идти за ними
в двадцати шагах до самого их
дома, затем стану перед
домом и
буду ждать их мужчин.
Еще вчера я вырезал из газеты адрес — объявление «судебного пристава при С.-Петербургском мировом съезде» и проч., и проч. о том, что «девятнадцатого сего сентября,
в двенадцать часов утра, Казанской части, такого-то участка и т. д., и т. д.,
в доме № такой-то,
будет продаваться движимое имущество г-жи Лебрехт» и что «опись, оценку и продаваемое имущество можно рассмотреть
в день продажи» и т. д., и т. д.
Дергачев жил
в маленьком флигеле, на дворе деревянного
дома одной купчихи, но зато флигель занимал весь. Всего
было чистых три комнаты. Во всех четырех окнах
были спущены шторы. Это
был техник и имел
в Петербурге занятие; я слышал мельком, что ему выходило одно выгодное частное место
в губернии и что он уже отправляется.
В дом,
в котором
была открыта подписка, сыпались деньги со всего Парижа как из мешка; но и
дома наконец недостало: публика толпилась на улице — всех званий, состояний, возрастов; буржуа, дворяне, дети их, графини, маркизы, публичные женщины — все сбилось
в одну яростную, полусумасшедшую массу укушенных бешеной собакой; чины, предрассудки породы и гордости, даже честь и доброе имя — все стопталось
в одной грязи; всем жертвовали (даже женщины), чтобы добыть несколько акций.
У меня накипело. Я знал, что более мы уж никогда не
будем сидеть, как теперь, вместе и что, выйдя из этого
дома, я уж не войду
в него никогда, — а потому, накануне всего этого, и не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.
Помню еще около
дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца
в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только
в одном мгновении, когда меня
в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом
было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна
в окно…
Вы остановились тогда у Фанариотовой, Андрей Петрович,
в ее пустом
доме, который она у вас же когда-то и купила; сама же
в то время
была за границей.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне
в двенадцатом часу непременно надо
было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно
было застать
дома в двенадцать часов), то и спешил я не останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв
выпить где-нибудь кофею. К тому же и Ефима Зверева надо
было захватить
дома непременно; я шел опять к нему и впрямь чуть-чуть
было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился выходить.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно
в двенадцать часов, но его не застал
дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся
в строго определенные часы, между прочим почти всегда
в двенадцатом. Так как, кроме того,
был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря на то что являлся к нему
в первый раз.
— Версилов живет
в Семеновском полку,
в Можайской улице,
дом Литвиновой, номер семнадцать, сама
была в адресном! — громко прокричал раздраженный женский голос; каждое слово
было нам слышно. Стебельков вскинул бровями и поднял над головою палец.
Должно
быть, я попал
в такой молчальный день, потому что она даже на вопрос мой: «
Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, — не ответила и молча прошла
в свою кухню.
— Да? Не знал я. Признаюсь, я так мало разговаривал с сестрой… Но неужели он
был принят
в доме у моей матери? — вскричал я.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза
в щеку и вытолкнула
в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура,
в благородном
доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо
есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она
в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „
В суд, говорит, на нее,
в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут
в суде возьмешь, чем докажешь?
Был всего второй час
в начале, когда я вернулся опять к Васину за моим чемоданом и как раз опять застал его
дома. Увидав меня, он с веселым и искренним видом воскликнул...
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то
будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб
было так, и
будет так. И никто, никто не смей приходить судить меня ко мне
в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
С князем он
был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это с своего места: этот мальчик
был всюду как у себя
дома, говорил громко и весело, не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и
в голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
— Ах,
в самом деле! — подхватил князь, но на этот раз с чрезвычайно солидною и серьезною миной
в лице, — это, должно
быть, Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь живу. Она, верно, посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны, на которую та, уезжая, оставила
дом…
Она жила
в этом
доме совершенно отдельно, то
есть хоть и
в одном этаже и
в одной квартире с Фанариотовыми, но
в отдельных двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни разу не встретил никого из Фанариотовых.
Я пустился домой;
в моей душе
был восторг. Все мелькало
в уме, как вихрь, а сердце
было полно. Подъезжая к
дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! «Как у них у всех жестко на сердце! Да и Лиза, что с ней?» — подумал я, став на крыльцо.
— Я это знаю от нее же, мой друг. Да, она — премилая и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что
дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился и
были объятия? Cela va sanà dire. [Это само собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться
в эти недра… И скучища же, скучища, о Боже!
К князю я решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить на полной свободе, а до вечера оставался
дома. Но
в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебелькова,
в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром часов
в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра
было еще далеко.
В десять часов я намеревался отправиться к Стебелькову, и пешком. Матвея я отправил домой, только что тот явился. Пока
пил кофей, старался обдуматься. Почему-то я
был доволен; вникнув мгновенно
в себя, догадался, что доволен, главное, тем, что «
буду сегодня
в доме князя Николая Ивановича». Но день этот
в жизни моей
был роковой и неожиданный и как раз начался сюрпризом.
Извольте выслушать: барон Бьоринг
был в большом сомнении, получив письмо ваше, потому что оно свидетельствовало о сумасшедшем
доме.
Колокол ударял твердо и определенно по одному разу
в две или даже
в три секунды, но это
был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг различил, что это ведь — звон знакомый, что звонят у Николы,
в красной церкви напротив Тушара, —
в старинной московской церкви, которую я так помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «
в столпах», — и что теперь только что минула Святая неделя и на тощих березках
в палисаднике тушаровского
дома уже трепещут новорожденные зелененькие листочки.
Из отрывков их разговора и из всего их вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно много хлопот и что она даже часто
дома не бывает из-за своих дел: уже
в одной этой идее о возможности «своих дел» как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем, все это
были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые не стоит описывать.
Комнату, Альфонсину, собачонку, коридор — все запомнил; хоть сейчас нарисовать; а где это все происходило, то
есть в какой улице и
в каком
доме — совершенно забыл.
Тем не менее
в доме от нее начался
было чуть не маленький ад.
Но
в дверях,
в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то
есть чтоб прокормиться, если отец, узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из
дому.
И поехал Максим Иванович того же дня ко вдове,
в дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем
быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе,
в самый мой
дом.
И вдруг такая находка: тут уж пойдут не бабьи нашептывания на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт, то
есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех, которые его от нее отнимают, и что, стало
быть, надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть
в двадцать четыре часа; не то как раз конфискуют
в сумасшедший
дом.
Я твердо и давно
был уверен, еще
дома, что машина у них заведена и
в полном ходу.
Веришь, он
был юнкер
в полку и выгнан, и, можешь представить, он образованный; он получил воспитание
в хорошем
доме, можешь представить!
Так мечтая и весь закопавшись
в фантазию, я и не заметил, что дошел наконец до
дому, то
есть до маминой квартиры.
— Как нет
дома? — ворвался я
в переднюю силой, — да
быть же не может! Макар Иванович умер!
Я слишком это поняла, но уже
было поздно; о да, я сама
была тогда виновата: мне надо
было вас позвать тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила не принимать вас
в дом; вот и вышла та сцена у подъезда, а потом та ночь.
Дома Версилова не оказалось, и ушел он действительно чем свет. «Конечно — к маме», — стоял я упорно на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я не расспрашивал, а кроме нее,
в квартире никого не
было. Я побежал к маме и, признаюсь,
в таком беспокойстве, что на полдороге схватил извозчика. У мамы его со вчерашнего вечера не
было. С мамой
были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошел, стала собираться уходить.
Хлопнув себя по лбу и даже не присев отдохнуть, я побежал к Анне Андреевне: ее не оказалось
дома, а от швейцара получил ответ, что «поехали
в Царское; завтра только разве около этого времени
будут».
Просидев часа четыре с лишком
в трактире, я вдруг выбежал, как
в припадке, — разумеется, опять к Версилову и, разумеется, опять не застал
дома: не приходил вовсе; нянька
была скучна и вдруг попросила меня прислать Настасью Егоровну; о, до того ли мне
было!
Я забежал и к маме, но не вошел, а вызвал Лукерью
в сени; от нее узнал, что он не
был и что Лизы тоже нет
дома.
План состоял
в том, чтобы вдруг, без всяких подходов и наговоров, разом объявить все князю, испугать его, потрясти его, указать, что его неминуемо ожидает сумасшедший
дом, и когда он упрется, придет
в негодование, станет не верить, то показать ему письмо дочери: «дескать, уж
было раз намерение объявить сумасшедшим; так теперь, чтоб помешать браку, и подавно может
быть».
Но зачем же, спросят, ко мне на квартиру? Зачем перевозить князя
в жалкие наши каморки и, может
быть, испугать его нашею жалкою обстановкой? Если уж нельзя
было в его
дом (так как там разом могли всему помешать), то почему не на особую «богатую» квартиру, как предлагал Ламберт? Но тут-то и заключался весь риск чрезвычайного шага Анны Андреевны.
Ни Альфонсинки, ни хозяина уже давно не
было дома. Хозяйку я ни о чем не хотел расспрашивать, да и вообще положил прекратить с ними всякие сношения и даже съехать как можно скорей с квартиры; а потому, только что принесли мне кофей, я заперся опять на крючок. Но вдруг постучали
в мою дверь; к удивлению моему, оказался Тришатов.
— Я вас призывала еще вчера. Вчера он
был в Царском,
был и у меня. А теперь (она взглянула на часы), теперь семь часов… Значит, наверно у себя
дома.
Увы! могло бы
быть предупреждено большое несчастие, если б я ее застал тогда
дома; но, как нарочно,
в этот день меня особенно преследовала неудача.
— C'est un ange, c'est un ange du ciel! [Это ангел, ангел небесный! (франц.)] — восклицал он. — Всю жизнь я
был перед ней виноват… и вот теперь! Chere enfant, я не верю ничему, ничему не верю! Друг мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня хотят засадить
в сумасшедший
дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit… [Я говорю прелестные вещи, и все хохочут… (франц.)] и вдруг этого-то человека — везут
в сумасшедший
дом?
Вот почему Марья, как услышала давеча, что
в половине двенадцатого Катерина Николаевна
будет у Татьяны Павловны и что
буду тут и я, то тотчас же бросилась из
дому и на извозчике прискакала с этим известием к Ламберту. Именно про это-то она и должна
была сообщить Ламберту —
в том и заключалась услуга. Как раз у Ламберта
в ту минуту находился и Версилов.
В один миг Версилов выдумал эту адскую комбинацию. Говорят, что сумасшедшие
в иные минуты ужасно бывают хитры.