Неточные совпадения
Мне грустно, что разочарую читателя сразу, грустно,
да и весело. Пусть знают, что ровно никакого-таки чувства «мести»
нет в целях моей «идеи», ничего байроновского — ни проклятия, ни жалоб сиротства, ни слез незаконнорожденности, ничего, ничего. Одним словом, романтическая дама, если бы ей попались мои записки, тотчас повесила бы нос. Вся цель моей «идеи» — уединение.
Жертве, конечно, ничего нельзя было сделать, не кричать же ей: свидетелей
нет,
да и странно как-то жаловаться.
— Ах,
нет, что сегодня, про то не сказал.
Да я всю неделю так боюсь. Хоть бы проиграть, я бы помолилась, только бы с плеч долой,
да опять по-прежнему.
—
Да я и не обвиняю, совсем
нет, и, поверьте, не жалуюсь на Тушара! — прокричал я, несколько сбитый с толку, —
да и бил он меня каких-нибудь месяца два.
— О
да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем
нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?
Ну так поверьте же мне, честью клянусь вам,
нет этого документа в руках у него, а может быть, и совсем ни у кого
нет;
да и не способен он на такие пронырства, грех вам и подозревать.
— Красавица вы моя!
Да ведь вы сами же говорите, что у ней
нет ничего!
— Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела,
да хитра уж и она очень…
Нет, тут целый характер, и особый, московский… И представьте, посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что знает. О Крафте этом я уже имею понятие и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут только я и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет и все знает.
—
Да почему же, почему же? А ведь, пожалуй, что и можно бы у него справиться! Этот немец, Крафт, не болтун и, я помню, пречестный — право, расспросить бы его! Только его, кажется, теперь в Петербурге
нет…
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла
да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «
Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его
нет; хоть с маленьким даже уродством,
да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
—
Да еще же бы
нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться, нисколько не удивляясь на меня), —
да это так ведь и бывает всегда, почти со всеми, и первым даже делом; только в этом никто не признается,
да и не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это пройдет и из этого ничего не будет.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль
нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили…
да и опоздал же я с вами!
—
Да…
нет… впрочем, опоздал, но я сейчас.
— Вы, верно, только ко мне одному и ходите и, кроме меня
да Петра Ипполитовича, у вас никого
нет во всем Петербурге?
— Так неужто у вас и пятелтышки
нет? — грубо прокричал поручик, махнув рукой, —
да у какой же теперь канальи есть пятелтынный! Ракальи! Подлецы! Сам в бобрах, а из-за пятелтынного государственный вопрос делает!
— Как
нет в руках? Теперь в руках?
Да ведь если Крафт ее тогда сжег?
— Вот это — особа-с! Нет-с, вот это — так особа! — восклицал он. — Нет-с, это не по-нашему; мы вот сидим
да и ничего, а тут захотелось испить водицы в настоящем источнике — и испила. Это… это — древняя статуя! Это — древняя статуя Минервы-с, только ходит и современное платье носит!
—
Нет, мой друг, я сказал, что я в стороне… То есть я дал полное согласие. И будь уверен, мой милый мальчик, что я тебя слишком люблю. Но Катерина Николаевна слишком, слишком настоятельно потребовала… А,
да вот!
«А уж и впрямь долговязый, барыня, — лукаво ответила Марья, — котлетки-то с горошком сегодня приказывали, давеча недослышала, сюда торопилась?» — «Ах
нет, с капустой, Марья,
да, пожалуйста, не сожги, как вчера».
Иной из книг выбрал одни лишь цветочки,
да и то по своему мнению; сам же суетлив, и в нем предрешения
нет.
В суде адвокат совсем уже было его оправдал —
нет улик,
да и только, как вдруг тот слушал-слушал,
да вдруг встал и перервал адвоката: «
Нет, ты постой говорить»,
да все и рассказал, «до последней соринки»; повинился во всем, с плачем и с раскаяньем.
Присяжные пошли, заперлись судить,
да вдруг все и выходят: «
Нет, не виновен».
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что и подлец, и честный — это все одно и
нет разницы; и что не надо ничего делать, ни доброго, ни дурного, или все равно — можно делать и доброе, и дурное, а что лучше всего лежать, не снимая платья по месяцу, пить,
да есть,
да спать — и только.
—
Да ведь нам надо же говорить, духгак! — вскричал он с тем презрительным нетерпением, которое чуть не говорило: «И ты туда же?» —
Да ты боишься, что ли? Друг ты мне или
нет?
— Как
нет дома? — ворвался я в переднюю силой, —
да быть же не может! Макар Иванович умер!
— Ну вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, только перестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама мечтательница, и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в минуты, когда во мне удержу
нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней нельзя было бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в том, что тогда случилось.
Да? Ведь
да?
О
нет, мой друг,
да мы-то и были освободителями.
—
Нет, говорите, — вскричал я, — я вижу на вашем лице опять искренность… Что же, Европа воскресила ли вас тогда?
Да и что такое ваша «дворянская тоска»? Простите, голубчик, я еще не понимаю.
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну
да, я был счастлив,
да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской?
Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь говорю, и тут много серьезного.
Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
— Совершенство? Ее совершенство?
Да в ней
нет никаких совершенств! — проговорил он вдруг, чуть не в удивлении на мои слова. — Это — самая ординарная женщина, это — даже дрянная женщина… Но она обязана иметь все совершенства!
—
Нет еще,
нет, и это все равно. Приходи завтра, приходи раньше…
Да вот что еще: брось Ламберта совсем, а «документ» разорви, и скорей. Прощай!
— Нет-с, уж наверно не воротился,
да и не воротится, может, и совсем, — проговорила она, смотря на меня тем самым вострым и вороватым глазом и точно так же не спуская его с меня, как в то уже описанное мною посещение, когда я лежал больной. Меня, главное, взорвало, что тут опять выступали их какие-то тайны и глупости и что эти люди, видимо, не могли обойтись без тайн и без хитростей.
—
Да нет-с, я не про деньги, — улыбнулся он вдруг длинной улыбкой и все продолжая вонзаться в меня взглядом.
Читатель поймет теперь, что я, хоть и был отчасти предуведомлен, но уж никак не мог угадать, что завтра или послезавтра найду старого князя у себя на квартире и в такой обстановке.
Да и не мог бы я никак вообразить такой дерзости от Анны Андреевны! На словах можно было говорить и намекать об чем угодно; но решиться, приступить и в самом деле исполнить —
нет, это, я вам скажу, — характер!
—
Нет, видите, Долгорукий, я перед всеми дерзок и начну теперь кутить. Мне скоро сошьют шубу еще лучше, и я буду на рысаках ездить. Но я буду знать про себя, что я все-таки у вас не сел, потому что сам себя так осудил, потому что перед вами низок. Это все-таки мне будет приятно припомнить, когда я буду бесчестно кутить. Прощайте, ну, прощайте. И руки вам не даю; ведь Альфонсинка же не берет моей руки. И, пожалуйста, не догоняйте меня,
да и ко мне не ходите; у нас контракт.
— Чего вам? вам дико, что я так говорю? — улыбнулся он бледной улыбкой. — Я думаю, что если б только это могло вас прельстить, то я бы простоял где-нибудь тридцать лет столпником на одной ноге… Я вижу: вам меня жаль; ваше лицо говорит: «Я бы полюбила тебя, если б могла, но я не могу»…
Да? Ничего, у меня
нет гордости. Я готов, как нищий, принять от вас всякую милостыню — слышите, всякую… У нищего какая же гордость?
—
Нет,
нет, вместе с Анной Андреевной… Oh, mon cher, у меня в голове какая-то каша… Постой: там, в саке направо, портрет Кати; я сунул его давеча потихоньку, чтоб Анна Андреевна и особенно чтоб эта Настасья Егоровна не приметили; вынь, ради Бога, поскорее, поосторожнее, смотри, чтоб нас не застали…
Да нельзя ли насадить на дверь крючок?
— Ах Боже мой! Ох, тошно мне! — закружилась и заметалась она по комнате. — И они там с ним распоряжаются! Эх, грозы-то
нет на дураков! И с самого с утра? Ай
да Анна Андреевна! Ай
да монашенка! А ведь та-то, Милитриса-то, ничего-то ведь и не ведает!
— Ах
нет, может! — взвизгнула Татьяна Павловна. —
Да говори ты, матушка, не прыгая, руками-то не махай; что ж они там хотят? Растолкуй, матушка, толком: не поверю же я, что они стрелять в нее хотят?