Неточные совпадения
И
вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела на меня и,
видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
Это,
видите ли, — вдруг обратился он ко мне одному (и признаюсь, если он имел намерение обэкзаменовать во мне новичка или заставить меня говорить, то прием был очень ловкий с его стороны; я тотчас это почувствовал и приготовился), — это,
видите ли,
вот господин Крафт, довольно уже нам всем известный и характером и солидностью убеждений.
И
вот вдруг не успевший подписаться или жадный,
видя акции у меня в руках, предложил бы их продать ему, за столько-то процентов премии.
Вы удивительно успели постареть и подурнеть в эти девять лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и тогда было уже лет тридцать семь, но я на вас даже загляделся: какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные, с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки — иначе не умею выразиться; лицо матово-бледное, не такое болезненно бледное, как теперь, а
вот как теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча
видеть; горящие и темные глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись.
— Я привык. А
вот что
вижу вас у себя, то никак не могу к тому привыкнуть после всего, что вышло внизу.
В этом плане, несмотря на страстную решимость немедленно приступить к выполнению, я уже чувствовал, было чрезвычайно много нетвердого и неопределенного в самых важных пунктах;
вот почему почти всю ночь я был как в полусне, точно бредил,
видел ужасно много снов и почти ни разу не заснул как следует.
— Ну
вот, распилить можно было, — начал я хмуриться; мне ужасно стало досадно и стыдно перед Версиловым; но он слушал с видимым удовольствием. Я понимал, что и он рад был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я
видел это; мне, помню, было даже это как бы трогательно от него.
— Я
видел… я
видел у Крафта…
вот у того, который застрелился…
Вот почему я уж и не мог отстать от игры: теперь я все это ясно
вижу.
Вот что ему было омерзительно
видеть, и я его оправдываю вполне: каждый день видать и принимать подлеца, потому что он — ей брат, да еще говорит о чести… это сердце иссохнет, хоть бы и его сердце!
— Лиза, милая, я
вижу только, что я тут ничего не знаю, но зато теперь только узнал, как тебя люблю. Одного только не понимаю, Лиза; все мне тут ясно, одного только совсем не пойму: за что ты его полюбила? Как ты могла такого полюбить?
Вот вопрос!
И
вот тут произошло нечто самое ужасное изо всего, что случилось во весь день… даже из всей моей жизни: князь отрекся. Я
видел, как он пожал плечами и в ответ на сыпавшиеся вопросы резко и ясно выговорил...
— Ему надо покой; может, надо будет доктора. Что спросит — все исполнять, то есть… vous comprenez, ma fille? vous avez l'argent, [Вы понимаете, милая моя? У вас есть деньги? (франц.)] нет?
Вот! — И он вынул ей десятирублевую. Он стал с ней шептаться: — Vous comprenez! vous comprenez! — повторял он ей, грозя пальцем и строго хмуря брови. Я
видел, что она страшно перед ним трепетала.
— Болен, друг, ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а как
вот тут сел, и распухли. Это у меня с прошлого самого четверга, как стали градусы (NB то есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью,
видишь; третьего года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а
вот теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А
вот со вчерашнего и спина, ажно собаки едят… По ночам-то и не сплю.
Вы возьмите микроскоп — это такое стекло увеличительное, что увеличивает предметы в мильон раз, — и рассмотрите в него каплю воды, и вы
увидите там целый новый мир, целую жизнь живых существ, а между тем это тоже была тайна, а
вот открыли же.
Ну так
вот, прошлого лета, в Петровки, зашел я опять в ту пустынь — привел Господь — и
вижу, в келии его стоит эта самая вещь — микроскоп, — за большие деньги из-за границы выписал.
— Просто-запросто ваш Петр Валерьяныч в монастыре ест кутью и кладет поклоны, а в Бога не верует, и вы под такую минуту попали —
вот и все, — сказал я, — и сверх того, человек довольно смешной: ведь уж, наверно, он раз десять прежде того микроскоп
видел, что ж он так с ума сошел в одиннадцатый-то раз? Впечатлительность какая-то нервная… в монастыре выработал.
Я лежал лицом к стене и вдруг в углу
увидел яркое, светлое пятно заходящего солнца, то самое пятно, которое я с таким проклятием ожидал давеча, и
вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник в мое сердце.
— А
вот, знаете, повязать ему галстух.
Видите ли, надобно как-нибудь так, чтобы не видно было его грязной рубашки, а то пропадет весь эффект, как хотите. Я нарочно ему галстух у Филиппа-парикмахера сейчас купил, за рубль.
— Да,
вот тоже есть еще какой-то Doboyny; я сам читал, и мы оба смеялись: какая-то русская madame Doboyny, за границей… только,
видишь ли, чего же всех-то поминать? — обернулся он вдруг к длинному.
— Mon ami, voilà Dolgorowky, l'autre mon ami, [Друг мой,
вот Долгоровкий, другой мой друг (франц.).] — важно и серьезно проговорил длинный, в упор смотря на покрасневшего от злости Ламберта. Тот, лишь
увидел меня, тотчас же как бы весь преобразился.
— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять рублей, — рассердился вдруг мальчик, так что даже весь покраснел и оттого стал почти вдвое лучше, — и не смейте никогда говорить глупостей, как сейчас Долгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а на остальные куплю Андрееву тотчас шляпу —
вот сами
увидите.
— Dolgorowky,
вот рубль, nous vous rendons avec beaucoup de gràce. [Возвращаем вам с большой благодарностью (франц.).] Петя, ехать! — крикнул он товарищу, и затем вдруг, подняв две бумажки вверх и махая ими и в упор смотря на Ламберта, завопил из всей силы: — Ohe, Lambert! ou est Lambert, as-tu vu Lambert? [Эй, Ламберт! Где Ламберт, ты не
видел Ламберта? (франц.)]
— Сюда,
вот сюда,
видишь?
— Ты еще маленький, а она над тобою смеется —
вот что! У нас была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и другое: и деньги и то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты
видел, в каком это было чулане! Ты еще не жил; если б ты знал, каких чуланов они не побоятся…
— Ну
вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, только перестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама мечтательница, и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас
видеть, а при ней нельзя было бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в том, что тогда случилось. Да? Ведь да?
Дай мне посмотреть на тебя: сядь
вот так, чтоб я твое лицо
видел.
И
вот, друг мой, и
вот — это заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое я
видел во сне моем, обратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего дня европейского человечества!
— Разве что не так? — пробормотал он. — Я
вот ждал вас спросить, — прибавил он,
видя, что я не отвечаю, — не прикажете ли растворить
вот эту самую дверь, для прямого сообщения с княжескими покоями… чем через коридор? — Он указывал боковую, всегда запертую дверь, сообщавшуюся с его хозяйскими комнатами, а теперь, стало быть, с помещением князя.
— Да что ж с дурой поделаешь? Сказано — дура, так дура и будет вовеки. Спокойствие,
видишь, какое-то он ей доставит: «Надо ведь, говорит, за кого-нибудь выходить, так за него будто всего ей способнее будет»; а
вот и
увидим, как там ей будет способнее. Хватит себя потом по бокам руками, а уж поздно будет.
— Да
вот оно, сами
видите! Разве не то? В тридцать тысяч вексель, и ни копейки меньше! — перебил ее Ламберт.