Неточные совпадения
Он не то чтобы
был начетчик или грамотей (хотя знал церковную службу всю и особенно житие некоторых святых, но более понаслышке), не то чтобы
был вроде, так сказать, дворового резонера, он просто
был характера упрямого, подчас даже рискованного; говорил с амбицией, судил бесповоротно и, в заключение, «
жил почтительно», — по собственному удивительному его выражению, — вот он каков
был тогда.
Где бы Версиловы ни
были,
жили ли по нескольку лет на месте или переезжали, Макар Иванович непременно уведомлял о себе «семейство».
«Я
буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не
буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной
будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я
прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю,
был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и
была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Я уже
был в гимназии и
жил у Николая Семеновича.
— Ничего этого я не заметил, вот уж месяц с ним
живу, — отвечал я, вслушиваясь с нетерпеньем. Мне ужасно
было досадно, что он не оправился и мямлил так бессвязно.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения
была так же серьезна, как
была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, —
есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он
живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это
было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Зверева (ему тоже
было лет девятнадцать) я застал на дворе дома его тетки, у которой он временно
проживал. Он только что пообедал и ходил по двору на ходулях; тотчас же сообщил мне, что Крафт приехал еще вчера и остановился на прежней квартире, тут же на Петербургской, и что он сам желает как можно скорее меня видеть, чтобы немедленно сообщить нечто нужное.
Дергачев
жил в маленьком флигеле, на дворе деревянного дома одной купчихи, но зато флигель занимал весь. Всего
было чистых три комнаты. Во всех четырех окнах
были спущены шторы. Это
был техник и имел в Петербурге занятие; я слышал мельком, что ему выходило одно выгодное частное место в губернии и что он уже отправляется.
Я действительно
был в некотором беспокойстве. Конечно, я не привык к обществу, даже к какому бы ни
было. В гимназии я с товарищами
был на ты, но ни с кем почти не
был товарищем, я сделал себе угол и
жил в углу. Но не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово не входить в споры и говорить только самое необходимое, так чтоб никто не мог обо мне ничего заключить; главное — не спорить.
В комнате, даже слишком небольшой,
было человек семь, а с дамами человек десять. Дергачеву
было двадцать пять лет, и он
был женат. У жены
была сестра и еще родственница; они тоже
жили у Дергачева. Комната
была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже
было чисто. На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал руку и попросил садиться.
— Надо
жить по закону природы и правды, — проговорила из-за двери госпожа Дергачева. Дверь
была капельку приотворена, и видно
было, что она стояла, держа ребенка у груди, с прикрытой грудью, и горячо прислушивалась.
— Я не понимаю, как можно,
будучи под влиянием какой-нибудь господствующей мысли, которой подчиняются ваш ум и сердце вполне,
жить еще чем-нибудь, что вне этой мысли?
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня
есть два рубля, я хочу
жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то
есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу.
Но я знал от Марьи Ивановны, жены Николая Семеновича, у которого я
прожил столько лет, когда ходил в гимназию, — и которая
была родной племянницей, воспитанницей и любимицей Андроникова, что Крафту даже «поручено» передать мне нечто.
Он
жил в маленькой квартире, в две комнаты, совершенным особняком, а в настоящую минуту, только что воротившись,
был даже и без прислуги.
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что
будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все
живут только бы с них достало…
Так, наверно, делали и вышеозначенные двое нищих, то
есть ели один хлеб, а
жили чуть не под открытым небом.
Жить я положил на улице, и за нужду я готов
был ночевать в ночлежных приютах, где, сверх ночлега, дают кусок хлеба и стакан чаю.
Когда мне мать подавала утром, перед тем как мне идти на службу, простылый кофей, я сердился и грубил ей, а между тем я
был тот самый человек, который
прожил весь месяц только на хлебе и на воде.
Они
жили очень экономно, но не имели детей, и Николай Семенович
был всегда этому рад.
А нас, воспитанников,
было у него всего человек шесть; из них действительно какой-то племянник московского сенатора, и все мы у него
жили совершенно на семейном положении, более под присмотром его супруги, очень манерной дамы, дочери какого-то русского чиновника.
Тушар
жил в захолустье, и из окон видна
была застава: уж не та ли? — мерещилось мне.
— Мать рассказывает, что не знала, брать ли с тебя деньги, которые ты давеча ей предложил за месячное твое содержание. Ввиду этакого гроба не только не брать, а, напротив, вычет с нас в твою пользу следует сделать! Я здесь никогда не
был и… вообразить не могу, что здесь можно
жить.
— Мы все наши двадцать лет, с твоею матерью, совершенно
прожили молча, — начал он свою болтовню (в высшей степени выделанно и ненатурально), — и все, что
было у нас, так и произошло молча.
Ты так хочешь
жить и так жаждешь
жить, что дай, кажется, тебе три жизни, тебе и тех
будет мало: это у тебя на лице написано; ну, а такие большею частью добряки.
Я знал, что Васин долго
был сиротой под его началом, но что давно уже вышел из-под его влияния, что и цели и интересы их различны и что
живут они совсем розно во всех отношениях.
— То
есть я не
живу на Петербургской, но я
был теперь на Петербургской и оттуда пришел сюда.
— Версилов
живет в Семеновском полку, в Можайской улице, дом Литвиновой, номер семнадцать, сама
была в адресном! — громко прокричал раздраженный женский голос; каждое слово
было нам слышно. Стебельков вскинул бровями и поднял над головою палец.
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы
жили в особом флигеле на дворе; эта квартира
была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота, я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
Оказывается, что все, что говорили вчера у Дергачева о нем, справедливо: после него осталась вот этакая тетрадь ученых выводов о том, что русские — порода людей второстепенная, на основании френологии, краниологии и даже математики, и что, стало
быть, в качестве русского совсем не стоит
жить.
— Я не знаю, выгнан ли, но он оставил полк в самом деле по неприятностям. Вам известно, что он прошлого года осенью, именно
будучи в отставке, месяца два или три
прожил в Луге?
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно
быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока
жить,
жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня
есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
А пока я все еще продолжал занимать мою квартиренку, занимать, но не
жить в ней; там лежал мой чемодан, сак и иные вещи; главная же резиденция моя
была у князя Сергея Сокольского.
Впрочем, раза два-три мы как бы заговаривали и об насущном. Я спросил его раз однажды, вначале, вскоре после отказа от наследства: чем же он
жить теперь
будет?
— Ах, в самом деле! — подхватил князь, но на этот раз с чрезвычайно солидною и серьезною миной в лице, — это, должно
быть, Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь
живу. Она, верно, посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны, на которую та, уезжая, оставила дом…
Она
жила в этом доме совершенно отдельно, то
есть хоть и в одном этаже и в одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни разу не встретил никого из Фанариотовых.
Я не понимаю, за что меня полюбила ваша сестра; но, уж конечно, я без нее, может
быть, не
жил бы теперь на свете.
В Лугу тогда я попал с отчаянием в душе и
жил у Столбеевой, не знаю зачем, может
быть, искал полнейшего уединения.
У меня
были тогда деньги, я в полку мотал,
жил открыто; но офицеры-товарищи меня не любили, хотя я старался не оскорблять.
Сначала я
был совершенно ничего и даже на них сердился;
жил в Луге, познакомился с Лизаветой Макаровной, но потом, еще месяц спустя, я уже смотрел на мой револьвер и подумывал о смерти.
— А я что же говорю? Я только это и твержу. Я решительно не знаю, для чего жизнь так коротка. Чтоб не наскучить, конечно, ибо жизнь
есть тоже художественное произведение самого творца, в окончательной и безукоризненной форме пушкинского стихотворения. Краткость
есть первое условие художественности. Но если кому не скучно, тем бы и дать
пожить подольше.
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь, да при таком великом вашем уме и
проживая вот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж
быть еще совершеннее?» А он мне на то: «Что ты, старик, об уме моем говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.
Я просто понял, что выздороветь надо во что бы ни стало и как можно скорее, чтобы как можно скорее начать действовать, а потому решился
жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он ни
был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода, то
есть до выздоровления.
Жил купец, Скотобойников прозывался, Максим Иванович, и не
было его богаче по всей округе.
Жил в этом же городе и другой купец, да и помер; человек
был молодой и легкомысленный, прогорел и всего капиталу решился.
А
был тот учитель Петр Степанович, царство ему небесное, как бы словно юродивый;
пил уж оченно, так даже, что и слишком, и по тому самому его давно уже от всякого места отставили и
жил по городу все одно что милостыней, а ума
был великого и в науках тверд.
„
Жив не желаю
быть, а характер в нем искореню.
Я готова
жить у него просто в няньках,
быть его сторожем, сиделкой, но не дам восторжествовать холодному, светскому, мерзкому расчету!
Я вдруг вспомнил, что когда
была у меня тогда Настасья Егоровна, то я проговорился ей, что не знаю, где
живет Ламберт, но в том только смысле, что «не знаю и знать не хочу».
— Ты еще маленький, а она над тобою смеется — вот что! У нас
была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и другое: и деньги и то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком это
было чулане! Ты еще не
жил; если б ты знал, каких чуланов они не побоятся…