Неточные совпадения
— А представьте,
я совсем не думая
сказал, — пояснил он наконец в удивлении.
— Ну чего ему,
скажите пожалуйста! — раздражительно и злобно кивнул на него опять Рогожин, — ведь
я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут вверх ногами предо
мной ходи.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая ты наглая,
я тебе
скажу, тварь! Ну, вот так и знал, что какая-нибудь вот этакая тварь так тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.
Билеты-то
я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин, да на все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя
сказал, поверили.
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что вы
меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому,
я вам
скажу откровенно, вы
мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное
мне платье и за шубу, потому
мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у
меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
— А ты ступай за
мной, строка, —
сказал Рогожин Лебедеву, и все вышли из вагона.
— Если позволите, —
сказал князь, —
я бы подождал лучше здесь с вами, а там что ж
мне одному?
Я до того этому верю, что прямо вам
скажу мое мнение.
— Для знакомств вообще
я мало времени имею, —
сказал генерал, — но так как вы, конечно, имеете свою цель, то…
— Удовольствие, конечно, и для
меня чрезвычайное, но не всё же забавы, иногда, знаете, случаются и дела… Притом же
я никак не могу, до сих пор, разглядеть между нами общего… так
сказать причины…
— А знаете, князь, —
сказал он совсем почти другим голосом, — ведь
я вас все-таки не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
— Вот что, князь, —
сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите,
я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что
я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем,
я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
— А почерк превосходный. Вот в этом у
меня, пожалуй, и талант; в этом
я просто каллиграф. Дайте
мне,
я вам сейчас напишу что-нибудь для пробы, — с жаром
сказал князь.
— Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя,
я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и
мне она обещала, что сегодня у себя вечером
скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.
— Вспомните, Иван Федорович, —
сказал тревожливо и колеблясь Ганя, — что ведь она дала
мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово за
мной…
— Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался;
я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а
я им прямо
сказал, наконец, что
я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы
меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
— Не знаю, как вам
сказать, — ответил князь, — только
мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Все это
я вам изъясняю, князь, с тем, чтобы вы поняли, что
я вас, так
сказать, лично рекомендую, следственно, за вас как бы тем ручаюсь.
—
Я не могу жениться ни на ком,
я нездоров, —
сказал князь.
— Аглая, —
сказала генеральша, — запомни: Пафнутий, или лучше запиши, а то
я всегда забываю. Впрочем,
я думала будет интереснее. Где ж эта подпись?
—
Я осла видела, maman, —
сказала Аделаида.
— Это очень хорошо, что вы смеетесь.
Я вижу, что вы добрейший молодой человек, —
сказала генеральша.
— Мы приехали в Люцерн, и
меня повезли по озеру.
Я чувствовал, как оно хорошо, но
мне ужасно было тяжело при этом, —
сказал князь.
— Ну нет,
я бы очень хотела посмотреть, —
сказала Аделаида. — И не понимаю, когда мы за границу соберемся.
Я вот сюжета для картины два года найти не могу...
— Последнюю похвальную мысль
я еще в моей «Хрестоматии», когда
мне двенадцать лет было, читала, —
сказала Аглая.
— Насчет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться, —
сказал князь, —
я слышал один рассказ человека, который просидел в тюрьме лет двенадцать; это был один из больных у моего профессора и лечился.
— Если сердитесь, то не сердитесь, —
сказал он, —
я ведь сам знаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни.
Я, может быть, иногда очень странно говорю…
— Видели? — вскричала Аглая. —
Я бы должна была догадаться! Это венчает все дело. Если видели, как же вы говорите, что все время счастливо прожили? Ну, не правду ли
я вам
сказала?
—
Я бы тоже глаз оторвать не могла, —
сказала Аглая.
— О базельской картине вы непременно расскажете после, —
сказала Аделаида, — а теперь растолкуйте
мне картину из этой казни. Можете передать так, как вы это себе представляете? Как же это лицо нарисовать? Так, одно лицо? Какое же это лицо?
— И
я их лица знаю, —
сказал князь, особенно ударяя на свои слова.
—
Я вам после
скажу, —
сказал он тихо и серьезно.
Впрочем, на
меня все в деревне рассердились больше по одному случаю… а Тибо просто
мне завидовал; он сначала все качал головой и дивился, как это дети у
меня все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо
мной смеяться, когда
я ему
сказал, что мы оба их ничему не научим, а они еще нас научат.
Тут
я ей дал восемь франков и
сказал ей, чтоб она берегла, потому что у
меня больше уж не будет, а потом поцеловал ее и
сказал, чтоб она не думала, что у
меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую
я ее не потому, что влюблен в нее, а потому, что
мне ее очень жаль, и что
я с самого начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную.
Детям запретили даже и встречаться с нею, но они бегали потихоньку к ней в стадо, довольно далеко, почти в полверсте от деревни; они носили ей гостинцев, а иные просто прибегали для того, чтоб обнять ее, поцеловать,
сказать: «Je vous aime, Marie!» [«
Я вас люблю, Мари!» (фр.)] и потом стремглав бежать назад.
Наконец, Шнейдер
мне высказал одну очень странную свою мысль, — это уж было пред самым моим отъездом, — он
сказал мне, что он вполне убедился, что
я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что
я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом
я не взрослый, и так и останусь, хотя бы
я до шестидесяти лет прожил.
Не примите только этого за дурную мысль:
я не из того
сказал, что вами не дорожу, и не подумайте тоже, что
я чем-нибудь обиделся.
Я вам с большим удовольствием это
скажу.
А то, что вы про мое лицо
сказали, то все совершенная правда:
я ребенок и знаю это.
— Не труните, милые, еще он, может быть, похитрее всех вас трех вместе. Увидите. Но только что ж вы, князь, про Аглаю ничего не
сказали? Аглая ждет, и
я жду.
—
Я хочу видеть! — вскинулась генеральша. — Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен быть у него, а он, конечно, еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет,
я не слишком-то умираю от желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда.
Скажите, что посмотреть. Пожалуйста.
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он, но, не докончив, задумался. Он был в видимой тревоге. Князь напомнил о портрете. — Послушайте, князь, —
сказал вдруг Ганя, как будто внезапная мысль осенила его, — у
меня до вас есть огромная просьба… Но
я, право, не знаю…
—
Я никому не покажу, —
сказал князь.
— Гаврила Ардалионович просил
меня вам передать, —
сказал князь, подавая ей записку.
—
Я хочу ему два слова
сказать — и довольно! — быстро отрезала генеральша, останавливая возражение. Она была видимо раздражена. — У нас, видите ли, князь, здесь теперь всё секреты. Всё секреты! Так требуется, этикет какой-то, глупо. И это в таком деле, в котором требуется наиболее откровенности, ясности, честности. Начинаются браки, не нравятся
мне эти браки…
— Нет? Вы
сказали: нет? — настойчиво допрашивала неумолимая Лизавета Прокофьевна, — довольно,
я буду помнить, что вы сегодня, в среду утром, на мой вопрос
сказали мне «нет». Что у нас сегодня, среда?
Заходи почаще, а
я к старухе Белоконской нарочно заеду о тебе
сказать.
— Постойте, князь, —
сказала Аглая, вдруг подымаясь с своего кресла, — вы
мне еще в альбом напишете. Папа
сказал, что вы каллиграф.
Я вам сейчас принесу…
— До свидания, князь, и
я ухожу, —
сказала Аделаида. Она крепко пожала руку князю, приветливо и ласково улыбнулась ему и вышла. На Ганю она не посмотрела.
— Вот, князь, —
сказала Аглая, положив на столик свой альбом, — выберите страницу и напишите
мне что-нибудь. Вот перо, и еще новое. Ничего что стальное? Каллиграфы,
я слышала, стальными не пишут.