Неточные совпадения
— Да, у
меня дело… —
начал было князь.
Еще в Берлине подумал: «Это почти родственники,
начну с них; может
быть, мы друг другу и пригодимся, они
мне,
я им, — если они люди хорошие».
А впрочем,
я, может
быть, скучно
начал?
— Если уж вы так добры, —
начал было князь, — то вот у
меня одно дело.
Я получил уведомление…
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и
я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в
начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё
было бы спасено!
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык
есть.
Я хочу знать, как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас
начнет, и прекрасно
начнет.
— Слушайте, — как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь
я хочу слышать о том, как вы
были влюблены; не отпирайтесь, вы
были. К тому же вы, сейчас как
начнете рассказывать, перестаете
быть философом.
Тут
я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у
меня больше уж не
будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не думала, что у
меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую
я ее не потому, что влюблен в нее, а потому, что
мне ее очень жаль, и что
я с самого
начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную.
Я их остановил, потому что уж это
было дурно; но тотчас же в деревне все всё узнали, и вот тут и
начали обвинять
меня, что
я испортил детей.
«Конечно, скверно, что
я про портрет проговорился, — соображал князь про себя, проходя в кабинет и чувствуя некоторое угрызение… — Но… может
быть,
я и хорошо сделал, что проговорился…» У него
начинала мелькать одна странная идея, впрочем, еще не совсем ясная.
—
Я слышал, что сын мой… —
начал было Ардалион Александрович.
— Да
я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право, еще детский смех
есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: «Хотите,
я вам руку поцелую», — это точно как дети бы мирились. Стало
быть, еще способны же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы
начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и не может
быть.
— Варька из самолюбия делает, из хвастовства, чтоб от матери не отстать; ну, а мамаша действительно…
я уважаю. Да,
я это уважаю и оправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала
было смеялся и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь
начинает иногда чувствовать. Гм! Так вы это называете силой?
Я это замечу. Ганя не знает, а то бы назвал потворством.
— А князь у
меня с того и
начнет, что модный романс
споет, — заключил Фердыщенко, посматривая, что скажет Настасья Филипповна.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются,
начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же
быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко
мне, в шляпу, князь
будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то
я тотчас берусь напомнить!
— Как это всё досадно, —
начал было князь, — а
я было думал… скажите, он…
— Не могу не предупредить вас, Аглая Ивановна, что всё это с его стороны одно шарлатанство, поверьте, — быстро ввернул вдруг генерал Иволгин, ждавший точно на иголочках и желавший изо всех сил как-нибудь
начать разговор; он уселся рядом с Аглаей Ивановной, — конечно, дача имеет свои права, — продолжал он, — и свои удовольствия, и прием такого необычайного интруса для толкования Апокалипсиса
есть затея, как и другая, и даже затея замечательная по уму, но
я…
— Господа,
я никого из вас не ожидал, —
начал князь, — сам
я до сего дня
был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому)
я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем,
я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час…
я предлагаю пойти со
мной в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
— По моему мнению, —
начал князь довольно тихо, — по моему мнению, вы, господин Докторенко, во всем том, что сказали сейчас, наполовину совершенно правы, даже
я согласен, что на гораздо большую половину, и
я бы совершенно
был с вами согласен, если бы вы не пропустили чего-то в ваших словах.
Я только понял с первого разу, что в этом Чебарове всё главное дело и заключается, что, может
быть, он-то и подучил вас, господин Бурдовский, воспользовавшись вашею простотой,
начать это всё, если говорить откровенно.
— Послушайте, Келлер,
я бы на вашем месте лучше не признавался в этом без особой нужды, —
начал было князь, — а впрочем, ведь вы, может
быть, нарочно на себя наговариваете?
Но мы не об литературе
начали говорить, мы заговорили о социалистах, и чрез них разговор пошел; ну, так
я утверждаю, что у нас нет ни одного русского социалиста; нет и не
было, потому что все наши социалисты тоже из помещиков или семинаристов.
Есть такие идеи,
есть высокие идеи, о которых
я не должен
начинать говорить, потому что
я непременно всех насмешу; князь Щ. про это самое
мне сейчас напомнил…
— Милый, добрый мой Лев Николаич! — с чувством и с жаром сказал вдруг генерал, —
я… и даже сама Лизавета Прокофьевна (которая, впрочем, тебя опять
начала честить, а вместе с тобой и
меня за тебя, не понимаю только за что), мы все-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни на что, то
есть на все видимости.
— Господа, это… это вы увидите сейчас что такое, — прибавил для чего-то Ипполит и вдруг
начал чтение: «Необходимое объяснение». Эпиграф: «Après moi le déluge» [«После
меня хоть потоп» (фр.).]… Фу, черт возьми! — вскрикнул он, точно обжегшись, — неужели
я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?.. Послушайте, господа!.. уверяю вас, что всё это в конце концов, может
быть, ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли… Если вы думаете, что тут… что-нибудь таинственное или… запрещенное… одним словом…
Я думаю, что
был уже час первый в
начале;
я совершенно не спал и лежал с открытыми глазами; вдруг дверь моей комнаты отворилась, и вошел Рогожин.
Бешенство охватило
меня до того, что
я решительно хотел на него броситься, но так как
я поклялся, что не
начну первый говорить, то и остался на кровати, тем более что
я всё еще
был не уверен, сам ли это Рогожин или нет?
«У
меня был маленький карманный пистолет;
я завел его, когда еще
был ребенком, в тот смешной возраст, когда вдруг
начинают нравиться истории о дуэлях, о нападениях разбойников, о том, как и
меня вызовут на дуэль и как благородно
я буду стоять под пистолетом.
Наконец, и соблазн: природа до такой степени ограничила мою деятельность своими тремя неделями приговора, что, может
быть, самоубийство
есть единственное дело, которое
я еще могу успеть
начать и окончить по собственной воле моей.
— Знаю, князь, знаю, то
есть знаю, что, пожалуй, и не выполню; ибо тут надо сердце такое, как ваше, иметь. Да к тому же и сам раздражителен и повадлив, слишком уж он свысока стал со
мной иногда теперь обращаться; то хнычет и обнимается, а то вдруг
начнет унижать и презрительно издеваться; ну, тут
я возьму, да нарочно полу-то и выставлю, хе-хе! До свиданья, князь, ибо очевидно задерживаю и мешаю, так сказать, интереснейшим чувствам…
Я знаю, что говорить нехорошо: лучше просто пример, лучше просто
начать…
я уже
начал… и — и неужели в самом деле можно
быть несчастным?
— Да, да; да, да, — качал головою князь,
начиная краснеть, — да, это почти что ведь так; и знаете,
я действительно почти всю ночь накануне не спал, в вагоне, и всю запрошлую ночь, и очень
был расстроен…
—
Я не знаю… может
быть, может
быть; вы во многом правы, Евгений Павлович. Вы чрезвычайно умны, Евгений Павлович; ах, у
меня голова
начинает опять болеть, пойдемте к ней! Ради бога, ради бога!
— Вот ты как давеча ко
мне зазвонил,
я тотчас здесь и догадался, что это ты самый и
есть; подошел к дверям на цыпочках и слышу, что ты с Пафнутьевной разговариваешь, а
я уж той чем свет заказал: если ты, или от тебя кто, али кто бы то ни
был,
начнет ко
мне стукать, так чтобы не сказываться ни под каким видом; а особенно если ты сам придешь
меня спрашивать, и имя твое ей объявил.
— Потому оно, брат, —
начал вдруг Рогожин, уложив князя на левую лучшую подушку и протянувшись сам с правой стороны, не раздеваясь и закинув обе руки за голову, — ноне жарко, и, известно, дух… Окна
я отворять боюсь; а
есть у матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная.
— Стой еще!
Я, Парфен, еще хочу тебя спросить…
я много
буду тебя спрашивать, обо всем… но ты лучше
мне сначала скажи, с первого
начала, чтоб
я знал: хотел ты убить ее перед моей свадьбой, перед венцом, на паперти, ножом? Хотел или нет?