Неточные совпадения
Тут следует большой промежуток, то
есть темное пятно или полинявшее место в картине давно минувшего, и
я начинаю себя помнить уже очень больным, и не в
начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не в конце ее (когда
я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь.
Кажется, господа доктора в самом
начале болезни дурно лечили
меня и наконец залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы; а может
быть, что мнительность, излишние опасения страстной матери, беспрестанная перемена лекарств
были причиною отчаянного положения, в котором
я находился.
Прежде всего это чувство обратилось на мою маленькую сестрицу:
я не мог видеть и слышать ее слез или крика и сейчас
начинал сам плакать; она же
была в это время нездорова.
Мать как будто освежилась на открытом воздухе, и
я с жаром
начал ей показывать и рассказывать о найденных
мною драгоценностях, которыми
были набиты мои карманы; камешки очень понравились моей сестрице, и некоторые из них
я подарил ей.
Степь не
была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом
начале лета, какою описывал ее
мне отец и какою
я после сам узнал ее: по долочкам трава
была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь
была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толковал
мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
И башкирец очень охотно, отвязав плот от причала, засучив свои жилистые руки, став лицом к противоположному берегу, упершись ногами,
начал тянуть к себе канат обеими руками, и плот, отделяясь от берега, поплыл поперек реки; через несколько минут мы
были на том берегу, и Евсеич, все держа
меня за руку, походив по берегу, повысмотрев выгодных мест для уженья, до которого
был страстный охотник, таким же порядком воротился со
мною назад.
Между тем к вечеру пошел дождь, дорога сделалась грязна и тяжела; высунувшись из окошка,
я видел, как налипала земля к колесам и потом отваливалась от них толстыми пластами;
мне это
было любопытно и весело, а лошадкам нашим накладно, и они
начинали приставать.
Я сейчас
начал просить отца, чтоб больного старичка положили в постель и
напоили чаем; отец улыбнулся и, обратясь к Миронычу, сказал: «Засыпка, Василий Терентьев, больно стар и хвор; кашель его забил, и ухвостная пыль ему не годится; его бы надо совсем отставить от старичьих работ и не наряжать в засыпки».
За обедом нас всегда сажали на другом конце стола, прямо против дедушки, всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он
был такой сердитый, что ни с кем не говорил; бабушка и тетушка также молчали, и мы с сестрицей, соскучившись,
начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал
меня, шепнув
мне на ухо, чтобы
я молчал; то же делала нянька Агафья с моей сестрицей.
Конечно,
я привык слышать подобные слова от Евсеича и няньки, но все странно, что
я так недоверчиво обрадовался; впрочем, слава богу, что так случилось: если б
я совершенно поверил, то, кажется, сошел бы с ума или захворал; сестрица моя
начала прыгать и кричать: «Маменька приехала, маменька приехала!» Нянька Агафья, которая на этот раз
была с нами одна, встревоженным голосом спросила: «Взаправду, что ли?» — «Взаправду, взаправду, уж близко, — отвечала Феклуша, — Ефрем Евсеич побежал встречать», — и сама убежала.
Как только
я совсем оправился и
начал было расспрашивать и рассказывать, моя мать торопливо встала и ушла к дедушке, с которым она еще не успела поздороваться: испуганная моей дурнотой, она не заходила в его комнату.
Из рассказов их и разговоров с другими
я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и
начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден
был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал
пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы с отцом и Евсеичем
будем там удить рыбку.
Дядя догадался, что прока не
будет, и
начал заставлять
меня рисовать в другие часы; он не ошибся: в короткое время
я сделал блистательные успехи для своего возраста.
Я всего более поверил кривому Андрюше, который
начал ходить к нам всякий день и который, вероятно,
был в заговоре.
Всего хуже
было то, что
я,
будучи вспыльчив от природы, сердился за насмешки и
начинал говорить грубости, к чему прежде совершенно не
был способен.
Он
начал меня учить чистописанию, или каллиграфии, как он называл, и заставил выписывать «палочки», чем
я был очень недоволен, потому что
мне хотелось прямо писать буквы; но дядя утверждал, что
я никогда не
буду иметь хорошего почерка, если не стану правильно учиться чистописанию, что наперед надобно пройти всю каллиграфическую школу, а потом приняться за прописи.
На колени!» — и мальчик, стоявший у доски, очень спокойно положил на стол мел и грязную тряпицу и стал на колени позади доски, где уже стояло трое мальчиков, которых
я сначала не заметил и которые
были очень веселы; когда учитель оборачивался к ним спиной, они
начинали возиться и драться.
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного,
я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она
начала пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Более всего любил
я смотреть, как мать варила варенье в медных блестящих тазах на тагане, под которым разводился огонь, — может
быть, потому, что снимаемые с кипящего таза сахарные пенки большею частью отдавались нам с сестрицей; мы с ней обыкновенно сидели на земле, поджав под себя ноги, нетерпеливо ожидая, когда масса ягод и сахара
начнет вздуваться, пузыриться и покрываться беловатою пеленою.
Мне стало еще страшнее; но Параша скоро воротилась и сказала, что дедушка
начал было томиться, но опять отдохнул.
Следующий день прошел точно так же, как и предыдущий: то
есть днем
я был спокойнее и бодрее, а к ночи опять
начинал бояться.
Я слышал, как она, уйдя после обеда в нашу комнату, сказала Параше, с которой опять
начала ласково разговаривать, что она «ничего не могла
есть, потому что обедали на том самом столе, на котором лежало тело покойного батюшки».
Писать прописи
я начал уже хорошо, арифметика
была давно брошена.
Мысль о смерти матери не входила
мне в голову, и
я думаю, что мои понятия стали путаться и что это
было началом какого-то помешательства.
Я помню только, что вдруг
начал слышать радостные голоса: «Слава богу, слава богу, бог дал вам братца, маменька теперь
будет здорова».
Мне особенно
было неприятно, когда мать, рассуждая со
мной, как с большим, вдруг переменяла склад своей речи и
начинала говорить, применяясь к моему детскому возрасту.
Глаза у бабушки
были мутны и тусклы; она часто дремала за своим делом, а иногда вдруг отталкивала от себя прялку и говорила: «Ну, что уж
мне за пряжа, пора к Степану Михайловичу», — и
начинала плакать.
Между тем дом, который
был пуст и тих, когда
я его осматривал,
начал наполняться и оживляться.
Я знал только один кабинет;
мне не позволяли оставаться долго в детской у братца, которого
я начинал очень любить, потому что у него
были прекрасные черные глазки, и которого, бог знает за что, называла Прасковья Ивановна чернушкой.
Я проворно вскочил с постели, стал на коленки и
начал молиться с неизвестным
мне до тех пор особого роду одушевленьем; но мать уже не становилась на колени и скоро сказала: «
Будет, ложись спать».
Но до чтения ли, до письма ли
было тут, когда душистые черемухи зацветают, когда пучок на березах лопается, когда черные кусты смородины опушаются беловатым пухом распускающихся сморщенных листочков, когда все скаты гор покрываются подснежными тюльпанами, называемыми сон, лилового, голубого, желтоватого и белого цвета, когда полезут везде из земли свернутые в трубочки травы и завернутые в них головки цветов; когда жаворонки с утра до вечера висят в воздухе над самым двором, рассыпаясь в своих журчащих, однообразных, замирающих в небе песнях, которые хватали
меня за сердце, которых
я заслушивался до слез; когда божьи коровки и все букашки выползают на божий свет, крапивные и желтые бабочки замелькают, шмели и пчелы зажужжат; когда в воде движенье, на земле шум, в воздухе трепет, когда и луч солнца дрожит, пробиваясь сквозь влажную атмосферу, полную жизненных
начал…
«Ну, Сережа, — сказал он
мне, — теперь все птички
начнут петь: варакушка первая запевает.
По моей усильной просьбе отец согласился
было взять с собой ружье, потому что в полях водилось множество полевой дичи; но мать
начала говорить, что она боится, как бы ружье не выстрелило и
меня не убило, а потому отец, хотя уверял, что ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его дома.
Но Матрена перепугалась еще больше, бросилась ко
мне,
начала целовать мои руки и просить, чтоб
я не сказывал тетушке, что
был в ее амбаре.
Лес точно ожил: везде
начали раздаваться разные веселые восклицания, ауканье, звонкий смех и одиночные голоса многих песен; песни Матреши
были громче и лучше всех, и
я долго различал ее удаляющийся голос.
Мне также жалко
было расставаться с Багровом и со всеми его удовольствиями, с удочкой, с ястребами, которыми только что
начинали травить, а всего более — с мохноногими и двухохлыми голубями, которых две пары недавно подарил
мне Иван Петрович Куроедов, богатый сосед тетушки Аксиньи Степановны, сватавшийся к ее дочери, очень красивой девушке, но еще слишком молодой.
Сад с яблоками, которых
мне и
есть не давали,
меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему,
я очень знал, что мать не
будет заниматься и разговаривать со
мною так, как в Багрове, потому что ей
будет некогда, потому что она или
будет сидеть в гостиной, на балконе, или
будет гулять в саду с бабушкой и гостями, или к ней станут приходить гости; слово «гости»
начинало делаться
мне противным…
Мне стало так жаль бедного моего отца, что
я начал его обнимать и сам готов
был заплакать.