Неточные совпадения
«Вот кто была причиной смерти этой почтенной женщины» (и неправда, потому
что та уже два года была больна), «вот она
стоит пред вами и не смеет взглянуть, потому
что она отмечена перстом божиим; вот она босая и в лохмотьях, — пример тем, которые теряют добродетель!
—
Постойте, князь, — сказала Аглая, вдруг подымаясь с своего кресла, — вы мне еще в альбом напишете. Папа сказал,
что вы каллиграф. Я вам сейчас принесу…
Разговаривая с князем, она как бы и не замечала,
что Ганя тут же. Но покамест князь поправлял перо, отыскивал страницу и изготовлялся, Ганя подошел к камину, где
стояла Аглая, сейчас справа подле князя, и дрожащим, прерывающимся голосом проговорил ей чуть не на ухо...
О,
что вам
стоит сказать это!
— Да ведь это лучше же, Ганя, тем более
что, с одной стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя
стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он и не подумал извиниться.
— Так не вру же, будут! К вечеру будут. Птицын, выручай, процентная душа,
что хошь бери, доставай к вечеру сто тысяч; докажу,
что не
постою! — одушевился вдруг до восторга Рогожин.
Несколько времени Ганя
стоял как молнией пораженный при выходке сестры; но, увидя,
что Настасья Филипповна этот раз действительно уходит, как исступленный бросился на Варю и в бешенстве схватил ее за руку.
— Сама знаю,
что не такая, и с фокусами, да с какими? И еще, смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это не
стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может это хорошо уладиться!
— Если знаете сами, — спросил князь довольно робко, — как же вы этакую муку выбрали, зная,
что она в самом деле семидесяти пяти тысяч не
стоит?
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы,
что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил.
Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце:
чем,
чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не
стоит…
Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Марфа Борисовна, двадцать пять рублей… все,
что могу помощию благороднейшего друга. Князь! Я жестоко ошибся! Такова… жизнь… А теперь… извините, я слаб, — продолжал генерал,
стоя посреди комнаты и раскланиваясь во все стороны, — я слаб, извините! Леночка! подушку… милая!
Кажется, уж как крепко
стояло, а
что теперь?
Все заметили,
что после своего недавнего припадочного смеха она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна; тем не менее упрямо и деспотично
стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским как ни в
чем не бывало и даже, может быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.
— Сию минуту, Настасья Филипповна; но уж если князь сознался, потому
что я
стою на том,
что князь всё равно
что сознался, то
что же бы, например, сказал другой кто-нибудь (никого не называя), если бы захотел когда-нибудь правду сказать?
— Значит, в самом деле княгиня! — прошептала она про себя как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. — Развязка неожиданная… я… не так ожидала… Да
что же вы, господа,
стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, — увидала она вдруг в дверях своих девушек, — подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!
— Прочь! — закричала Настасья Филипповна, отталкивая его. — Расступитесь все! Ганя,
чего же ты
стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!..
— А того не знает,
что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и
стою,
что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!
Да потому, может, и помянул,
что за нее, с тех пор как земля
стоит, наверно никто никогда и лба не перекрестил, да и не подумал о том.
— «Так вот я тебе, говорит, дам прочесть: был такой один папа, и на императора одного рассердился, и тот у него три дня не пивши, не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему не простил; как ты думаешь,
что тот император в эти три дня, на коленках-то
стоя, про себя передумал и какие зароки давал?..
Да
постой, говорит, я тебе сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу: «Это стихи», говорит, и стала мне в стихах читать о том, как этот император в эти три дня заклинался отомстить тому папе: «Неужели, говорит, это тебе не нравится, Парфен Семенович?» — «Это всё верно, говорю,
что ты прочла».
Рогожин едко усмехнулся; проговорив свой вопрос, он вдруг отворил дверь и, держась за ручку замка, ждал, пока князь выйдет. Князь удивился, но вышел. Тот вышел за ним на площадку лестницы и притворил дверь за собой. Оба
стояли друг пред другом с таким видом,
что, казалось, оба забыли, куда пришли и
что теперь надо делать.
Но только
что он заметил в себе это болезненное и до сих пор совершенно бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло пред ним и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему вспомнилось,
что в ту минуту, когда он заметил,
что всё ищет чего-то кругом себя, он
стоял на тротуаре у окна одной лавки и с большим любопытством разглядывал товар, выставленный в окне.
Ему захотелось теперь непременно проверить: действительно ли он
стоял сейчас, может быть, всего пять минут назад, пред окном этой лавки, не померещилось ли ему, не смешал ли он
чего?
Он ясно вспомнил теперь,
что именно тут,
стоя пред этим окном, он вдруг обернулся, точно давеча, когда поймал на себе глаза Рогожина.
Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе в ту самую секунду,
что эта секунда, по беспредельному счастию, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы
стоить всей жизни.
—
Что это? — обратилась Лизавета Прокофьевна к Вере, дочери Лебедева, которая
стояла пред ней с несколькими книгами в руках, большого формата, превосходно переплетенными и почти новыми.
Нам все почтения отдавай, каких и не бывает-то даже, а тебя мы хуже
чем последнего лакея третировать будем!» Истины ищут, на праве
стоят, а сами как басурмане его в статье расклеветали.
— Не беспокойтесь, Аглая Ивановна, — спокойно отвечал Ипполит, которого подскочившая к нему Лизавета Прокофьевна схватила и неизвестно зачем крепко держала за руку; она
стояла пред ним и как бы впилась в него своим бешеным взглядом, — не беспокойтесь, ваша maman разглядит,
что нельзя бросаться на умирающего человека… я готов разъяснить, почему я смеялся… очень буду рад позволению…
— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь уж я на этом
стою… — улыбнулся он ей опять. — Подумайте,
что сегодня я в последний раз и на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно в земле. Значит, это вроде прощания будет и с людьми, и с природой. Я хоть и не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад,
что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть на дерево в листьях посмотришь.
— Никто, никто над тобой здесь не смеется, успокойся! — почти мучилась Лизавета Прокофьевна. — Завтра доктор новый приедет; тот ошибся; да садись, на ногах не
стоишь! Бредишь… Ах,
что теперь с ним делать! — хлопотала она, усаживая его в кресла. Слезинка блеснула на ее щеке.
— Да ты спишь,
что ли? Если не хочешь, батюшка, так ведь я его к себе переведу! Господи, да он и сам чуть на ногах
стоит! Да ты болен,
что ли?
Но он не рассуждал и десяти минут и тотчас решил,
что бежать «невозможно»,
что это будет почти малодушие,
что пред ним
стоят такие задачи,
что не разрешить или по крайней мере не употребить всех сил к разрешению их он не имеет теперь никакого даже и права.
— Проповедник Бурдалу, так тот не пощадил бы человека, а вы пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы показать,
что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё,
что мне надо, по крайней мере на две недели. Раньше двух недель за деньгами не приду. Хотел Агашку побаловать, да не
стоит она того. О, милый князь, благослови вас господь!
Это человек во многих отношениях, конечно, погибший, но во многих отношениях в нем есть такие черты, которые
стоит поискать, чтобы найти, и я никогда не прощу себе,
что прежде не понимал его…
— Так вот ты как! Ну, хорошо; слушай же и садись, потому
что я
стоять не намерена.
— Экая бестолочь! — заключила Лизавета Прокофьевна, бросая назад записку, — не
стоило и читать.
Чего ты ухмыляешься?
— Да, но все-таки он повинился, порвал с Докторенкой, и
чем он даже тщеславнее, тем дороже это
стоило его тщеславию. О, какой же вы маленький ребенок, Лизавета Прокофьевна!
— Ну, бьюсь же об заклад, — так и вскипела вдруг Лизавета Прокофьевна, совсем забыв,
что сейчас же князя хвалила, — об заклад бьюсь,
что он ездил вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях просил, чтоб эта злая злючка удостоила сюда переехать. Ездил ты вчера? Сам ведь признавался давеча. Так или нет?
Стоял ты на коленках или нет?
— Совсем не
стоял, — крикнул Коля, — а совсем напротив: Ипполит у князя руку вчера схватил и два раза поцеловал, я сам видел, тем и кончилось всё объяснение, кроме того,
что князь просто сказал,
что ему легче будет на даче, и тот мигом согласился переехать, как только станет легче.
И потому я не имею права… к тому же я мнителен, я… я убежден,
что в этом доме меня не могут обидеть и любят меня более,
чем я
стою, но я знаю (я ведь наверно знаю),
что после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться, так
что нельзя не смеяться надо мной… иногда… ведь так?
— Здесь ни одного нет, который бы
стоил таких слов! — разразилась Аглая, — здесь все, все не
стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех! Здесь есть недостойные нагнуться и поднять платок, который вы сейчас уронили… Для
чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы всё в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?
Офицер, не помня себя, бросился на нее; около Настасьи Филипповны уже не было ее свиты; приличный господин средних лет уже успел стушеваться совершенно, а господин навеселе
стоял в стороне и хохотал
что было мочи.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому
что она
стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому
что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой,
что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно,
что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»),
что эта помешанная «забрала себе в голову во
что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Младшая сестра ее, разевавшая рот, заснула в следующей комнате, на сундуке, но мальчик, сын Лебедева,
стоял подле Коли и Ипполита, и один вид его одушевленного лица показывал,
что он готов простоять здесь на одном месте, наслаждаясь и слушая, хоть еще часов десять сряду.
Не верю я этому; и гораздо уж вернее предположить,
что тут просто понадобилась моя ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в целом, для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и прочее, и прочее, точно так же, как ежедневно надобится в жертву жизнь множества существ, без смерти которых остальной мир не может
стоять (хотя надо заметить,
что это не очень великодушная мысль сама по себе).
Я согласен,
что иначе, то есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить мир было никак невозможно; я даже согласен допустить,
что ничего не понимаю в этом устройстве; но зато вот
что я знаю наверно: если уже раз мне дали сознать,
что «я есмь», то какое мне дело до того,
что мир устроен с ошибками и
что иначе он не может
стоять?
Ах да, сказал бы я вам одну вещь; удивил меня давеча генерал: Бурдовский разбудил меня в седьмом часу на дежурство, почти даже в шесть; я на минутку вышел, встречаю вдруг генерала и до того еще хмельного,
что меня не узнал;
стоит предо мной как столб; так и накинулся на меня, как очнулся: «
Что, дескать, больной?
Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться,
что, надев очки, они немедленно стали иметь свои собственные «убеждения».
Стоило иному только капельку почувствовать в сердце своем что-нибудь из какого-нибудь общечеловеческого и доброго ощущения, чтобы немедленно убедиться,
что уж никто так не чувствует, как он,
что он передовой в общем развитии.
Стоило иному на слово принять какую-нибудь мысль или прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы тотчас поверить,
что это «свои собственные мысли» и в его собственном мозгу зародились.