Неточные совпадения
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и при самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже в картах, а он играл по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не
хотел скрывать эту свою маленькую будто
бы слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее.
Камердинер,
хотя и не мог
бы так выразить все это, как князь, но конечно,
хотя не всё, но главное понял, что видно было даже по умилившемуся лицу его.
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, —
хотя мне, разумеется, весьма было
бы лестно, — то, стало быть…
— О, наверно не помешает. И насчет места я
бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно,
хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу и скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку, которую уже не
хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу, как
бы даже желая, чтобы тот прочел в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел и вспылил.
Дочери подошли с ним поцеловаться; тут
хотя и не сердились на него, но все-таки и тут было тоже как
бы что-то особенное.
Это была девушка,
хотя и с твердым характером, но добрая, разумная и чрезвычайно уживчивая; могла выйти за Тоцкого даже охотно, и если
бы дала слово, то исполнила
бы его честно.
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто
бы в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя
хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее как свой кошмар.
В его душе будто
бы странно сошлись страсть и ненависть, и он
хотя и дал наконец, после мучительных колебаний, согласие жениться на «скверной женщине», но сам поклялся в душе горько отмстить ей за это и «доехать» ее потом, как он будто
бы сам выразился.
— О, они не повторяются так часто, и притом он почти как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, —
хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо
бы узнать, к чему он способен.
— Конечно, maman, — сказала Александра, — а теперь лучше
бы завтракать; мы есть
хотим.
Это было после ряда сильных и мучительных припадков моей болезни, а я всегда, если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум
хотя и работал, но логическое течение мысли как
бы обрывалось.
— Ну нет, я
бы очень
хотела посмотреть, — сказала Аделаида. — И не понимаю, когда мы за границу соберемся. Я вот сюжета для картины два года найти не могу...
— Слушайте, — как
бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь я
хочу слышать о том, как вы были влюблены; не отпирайтесь, вы были. К тому же вы, сейчас как начнете рассказывать, перестаете быть философом.
— Превосходно! Вы удивительно написали; у вас чудесный почерк! Благодарю вас. До свидания, князь… Постойте, — прибавила она, как
бы что-то вдруг припомнив, — пойдемте, я
хочу вам подарить кой-что на память.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если
бы вы знали все, то наверно
бы хоть немного извинили меня;
хотя, разумеется, я неизвиним…
— Ну, еще
бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я
хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
Я не нравлюсь тут, потому что вилять не
хочу; а надо
бы.
— Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право, еще детский смех есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: «
Хотите, я вам руку поцелую», — это точно как дети
бы мирились. Стало быть, еще способны же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и не может быть.
— А я вас именно
хотел попросить, не можете ли вы, как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это надо непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем не знаю, как войти. Я был давеча представлен, но все-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной, только
бы войти как-нибудь.
— Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично),
хотя, может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень
бы мог украсть!
Это моя мысль, из чего, впрочем, я вовсе не заключаю, что всё сплошь одни воры,
хотя, ей-богу, ужасно
бы хотелось иногда и это заключить.
— Сию минуту, Настасья Филипповна; но уж если князь сознался, потому что я стою на том, что князь всё равно что сознался, то что же
бы, например, сказал другой кто-нибудь (никого не называя), если
бы захотел когда-нибудь правду сказать?
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно
хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал
бы да, я
бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень
бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями,
хотя, впрочем, как вам угодно…
— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал генерал в припадке рыцарского великодушия, — кому вы говорите? Да я из преданности одной останусь теперь подле вас, и если, например, есть какая опасность… К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того
хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не надо
бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться
хочешь, хоть и за сто
бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я
бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
Вы сейчас загубить себя
хотели, безвозвратно, потому что вы никогда не простили
бы себе потом этого: а вы ни в чем не виноваты.
Птицын так даже от целомудрия наклонил голову и смотрел в землю. Тоцкий про себя подумал: «Идиот, а знает, что лестью всего лучше возьмешь; натура!» Князь заметил тоже из угла сверкающий взгляд Гани, которым тот как
бы хотел испепелить его.
Я давеча и крикнуть даже
хотел, если
бы мог только себе это позволить при этом содоме, что она сама есть самое лучшее мое оправдание на все ее обвинения.
Одно только можно
бы было заключить постороннему наблюдателю, если
бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным,
хотя и немногим данным, князь все-таки успел оставить в доме Епанчиных особенное впечатление, хоть и являлся в нем всего один раз, да и то мельком. Может быть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми эксцентрическими приключениями князя. Как
бы то ни было, а впечатление осталось.
— Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а другой у вас заискивает; а я вам вовсе льстить не намерен, было
бы вам это известно. Но не без смысла же вы: вот рассудите-ка меня с ним. Ну,
хочешь, вот князь нас рассудит? — обратился он к дяде. — Я даже рад, князь, что вы подвернулись.
— А я
бы вам… я
бы вам… если
бы захотели, я
бы вам кое-что весьма интересное, высокочтимый князь, мог
бы сообщить, к тому же предмету относящееся, — пробормотал Лебедев, на радости увиваясь сбоку около князя.
Я, говорит, еще сама себе госпожа;
захочу, так и совсем тебя прогоню, а сама за границу поеду (это уж она мне говорила, что за границу-то поедет, — заметил он как
бы в скобках, и как-то особенно поглядев в глаза князю); иной раз, правда, только пужает, всё ей смешно на меня отчего-то.
Князь мельком взглянул на нее, как
бы что-то припоминая, впрочем, не останавливаясь,
хотел пройти в дверь.
На вопрос ее об имени, — вопрос, которому она как
бы с намерением придала оттенок таинственности, — князь сначала было не
хотел ответить; но тотчас же воротился и настойчиво попросил передать его имя Настасье Филипповне.
А почему же он, князь, не подошел теперь к нему сам и повернул от него, как
бы ничего не заметив,
хотя глаза их и встретились.
Коля тотчас же
хотел было рассердиться за слово «не выживешь», но отложил до другого раза, и если
бы только самое слово не было уж слишком обидно, то, пожалуй, и совсем извинил
бы его: до того понравилось ему волнение и беспокойство Лизаветы Прокофьевны при известии о болезни князя.
— Да чем же я виноват? — кричал Коля. — Да сколько б я вас ни уверял, что князь почти уже здоров, вы
бы не
захотели поверить, потому что представить его на смертном одре было гораздо интереснее.
— А я говорю А. Н. Б., и так
хочу говорить, — с досадой перебила Аглая, — как
бы то ни было, а ясное дело, что этому бедному рыцарю уже всё равно стало: кто
бы ни была и что
бы ни сделала его дама.
— Друзья… сколько угодно, но, однако же, позвольте, — перебил вдруг весьма наставительным тоном,
хотя всё еще не возвышая очень голоса, племянник Лебедева, — позвольте же и нам заявить, что вы могли
бы с нами поступить поучтивее, а не заставлять нас два часа прождать в вашей лакейской…
— Я
хотя и знал, что она написана, но… я тоже не советовал
бы печатать, потому что рано, — прибавил племянник Лебедева.
В таком случае, если
хотите, я кончил, то есть принужден буду сообщить только вкратце те факты, которые, по моему убеждению, не лишнее было
бы узнать во всей полноте, — прибавил он, заметив некоторое всеобщее движение, похожее на нетерпение.
— Если вы позволите, то я попросил
бы у князя чашку чаю… Я очень устал. Знаете что, Лизавета Прокофьевна, вы
хотели, кажется, князя к себе вести чай пить; останьтесь-ка здесь, проведемте время вместе, а князь наверно нам всем чаю даст. Простите, что я так распоряжаюсь… Но ведь я знаю вас, вы добрая, князь тоже… мы все до комизма предобрые люди…
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил
бы, чтоб я у тебя чай пила, да уж так и быть, остаюсь,
хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь, то прости, если, впрочем,
хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
Он говорил одно, но так, как будто
бы этими самыми словами
хотел сказать совсем другое. Говорил с оттенком насмешки и в то же время волновался несоразмерно, мнительно оглядывался, видимо путался и терялся на каждом слове, так что всё это, вместе с его чахоточным видом и с странным, сверкающим и как будто исступленным взглядом, невольно продолжало привлекать к нему внимание.
— Я
бы удивился, совсем, впрочем, не зная света (я сознаюсь в этом), тому, что вы не только сами остались в обществе давешней нашей компании, для вас неприличной, но и оставили этих… девиц выслушивать дело скандальное,
хотя они уже всё прочли в романах.
— Да! вот что я
хотел сказать, — обрадовался он, как
бы вдруг вспомнив, — вот Бурдовский искренно
хочет защитить свою мать, не правда ли?
— Может быть, денег
хотели занять? — подсказал князь очень серьезно и просто, даже как
бы несколько робко.
— Проповедник Бурдалу, так тот не пощадил
бы человека, а вы пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы показать, что я тронут, не
хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё, что мне надо, по крайней мере на две недели. Раньше двух недель за деньгами не приду.
Хотел Агашку побаловать, да не стоит она того. О, милый князь, благослови вас господь!