Неточные совпадения
— Даром деньги на франкировку
письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это
был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник,
был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
— То, стало
быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может
быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на
письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными
письмами делать
буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
–…Но мы, может
быть,
будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии
письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это
письмо…
— Вы, кажется, сказали, князь, что
письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в своем кругу человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может
быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего
письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании
была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в
письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
Но еще чрез неделю от Белоконской получено
было еще
письмо, и в этот раз генеральша уже решилась высказаться.
Девицы, которым всё это
было сообщено, тотчас заметили, что маменька что-то очень много из
письма своего от них скрыла.
Один раз, — это
было на Святой, — улучив минуту наедине, Коля подал Аглае
письмо, сказав только, что велено передать ей одной, Аглая грозно оглядела «самонадеянного мальчишку», но Коля не стал ждать и вышел.
— Это
была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном
письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое
было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
— С какою же целью? Что
было в
письме? Покажи
письмо!
— У меня нет
письма, — удивился и оробел князь ужасно, — если
есть и цело еще, то у Аглаи Ивановны.
— Молчи! Потом
будешь говорить. Что
было в
письме? Почему покраснел?
Сказав это, князь прочел это
письмо почти слово в слово, как оно
было.
— Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь, может
быть, думаете, — надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что, может
быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней
письмо; почему к ней — не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось… — помолчав, прибавил князь.
«И как смели, как смели мне это проклятое анонимное
письмо написать про эту тварь, что она с Аглаей в сношениях? — думала Лизавета Прокофьевна всю дорогу, пока тащила за собой князя, и дома, когда усадила его за круглым столом, около которого
было в сборе всё семейство, — как смели подумать только об этом?
Это, может
быть, Варька
письмо написала, я знаю, или, может
быть… во всем, во всем Иван Федорыч виноват!
А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама раз тридцать, еще даже когда тринадцатилетнею девочкой
была, думала отравиться, и всё это написать в
письме к родителям, и тоже думала, как я
буду в гробу лежать, и все
будут надо мною плакать, а себя обвинять, что
были со мной такие жестокие…
Это еще до вашего приезда
было, а я им
письма не показывала; а теперь уж все говорят.
Ему даже не верилось, что пред ним сидит та самая высокомерная девушка, которая так гордо и заносчиво прочитала ему когда-то
письмо Гаврилы Ардалионовича. Он понять не мог, как в такой заносчивой, суровой красавице мог оказаться такой ребенок, может
быть, действительно даже и теперь не понимающий всех слов ребенок.
«Какая… славная…» — подумал князь и тотчас забыл о ней. Он зашел в угол террасы, где
была кушетка и пред нею столик, сел, закрыл руками лицо и просидел минут десять; вдруг торопливо и тревожно опустил в боковой карман руку и вынул три
письма.
Он хотел
было пойти к ней тотчас же, но не мог; наконец, почти в отчаянии, развернул
письма и стал читать.
Почти то же
было и после этих
писем.
Но мечта эта
была уже осуществлена, и всего удивительнее для него
было то, что, пока он читал эти
письма, он сам почти верил в возможность и даже в оправдание этой мечты.
«Когда вы развернете это
письмо (так начиналось первое послание), вы прежде всего взглянете на подпись. Подпись всё вам скажет и всё разъяснит, так что мне нечего пред вами оправдываться и нечего вам разъяснять.
Будь я хоть сколько-нибудь вам равна, вы бы могли еще обидеться такою дерзостью; но кто я и кто вы? Мы две такие противоположности, и я до того пред вами из ряду вон, что я уже никак не могу вас обидеть, даже если б и захотела».
Наконец, в самом последнем
письме было...
И много, много
было такого же бреду в этих
письмах. Одно из них, второе,
было на двух почтовых листах, мелко исписанных, большого формата.
— Н-нет, Констана тогда не
было; он ездил тогда с
письмом… к императрице Жозефине; но вместо него два ординарца, несколько польских улан… ну, вот и вся свита, кроме генералов, разумеется, и маршалов, которых Наполеон брал с собой, чтоб осматривать с ними местность, расположение войск, советоваться…
Наполеон вздрогнул, подумал и сказал мне: «Ты напомнил мне о третьем сердце, которое меня любит; благодарю тебя, друг мой!» Тут же сел и написал то
письмо к Жозефине, с которым назавтра же
был отправлен Констан.
Сначала дело шло, по-видимому, о каком-то
письме; произнесено
было имя Аглаи Ивановны.
Князь, однако же, сообразил, сколько мог, что
письмо было передано рано утром, чрез служанку, Вере Лебедевой, для передачи по адресу… «так же как и прежде… так же как и прежде, известному персонажу и от того же лица-с… (ибо одну из них я обозначаю названием „лица“-с, а другую лишь только „персонажа“, для унижения и для различия; ибо
есть великая разница между невинною и высокоблагородною генеральскою девицей и… камелией-с), итак,
письмо было от „лица“-с, начинающегося с буквы А…»
Но все-таки
было чрезвычайно неясно: чрез него ли именно шли
письма или чрез Веру?
Случай же, каким образом попалось к нему теперь
письмо, остался решительно необъясненным; вернее всего надо
было предположить, что он как-нибудь похитил его у Веры… тихонько украл и отнес с каким-то намерением к Лизавете Прокофьевне.
— Не совсем, многоуважаемый князь, — не без злости ответил Лебедев, — правда, я хотел
было вам вручить, вам, в ваши собственные руки, чтоб услужить… но рассудил лучше там услужить и обо всем объявить благороднейшей матери… так как и прежде однажды
письмом известил, анонимным; и когда написал давеча на бумажке, предварительно, прося приема, в восемь часов двадцать минут, тоже подписался: «Ваш тайный корреспондент»; тотчас допустили, немедленно, даже с усиленною поспешностью задним ходом… к благороднейшей матери.
— А там уж известно-с, чуть не прибила-с; то
есть чуть-чуть-с, так что даже, можно считать, почти что и прибила-с. А
письмо мне шваркнула. Правда, хотела
было у себя удержать, — видел, заметил, — но раздумала и шваркнула: «Коли тебе, такому, доверили передать, так и передай…» Обиделась даже. Уж коли предо мной не постыдилась сказать, то, значит, обиделась. Характером вспыльчивы!
— Это
письмо должно
быть сейчас отослано, — захлопотал князь, — я передам.
Впрочем, эту просьбу надо
было повторить несколько раз, прежде чем гость решился наконец уйти. Уже совсем отворив дверь, он опять воротился, дошел до средины комнаты на цыпочках и снова начал делать знаки руками, показывая, как вскрывают
письмо; проговорить же свой совет словами он не осмелился; затем вышел, тихо и ласково улыбаясь.
Он еще раз поглядел на адрес запечатанного
письма; о, тут для него не
было сомнений и беспокойств, потому что он верил; его другое беспокоило в этом
письме: он не верил Гавриле Ардалионовичу.
И однако же, он сам
было решился передать ему это
письмо, лично, и уже вышел для этого из дому, но на дороге раздумал.
Одна из этих женщин
была та самая, которая еще так недавно писала к другой такие
письма.
Князь
был уверен, что Настасья Филипповна не заговорит сама о
письмах; по сверкающим взглядам ее он догадался, чего могут ей стоить теперь эти
письма; но он отдал бы полжизни, чтобы не заговаривала о них теперь и Аглая.
По этому
письму я всё поняла и верно поняла; он недавно мне подтвердил это сам, то
есть всё, что я теперь вам говорю, слово в слово даже.
Но подобно тому французу-семинаристу, о котором только что напечатан
был анекдот и который нарочно допустил посвятить себя в сан священника, нарочно сам просил этого посвящения, исполнил все обряды, все поклонения, лобызания, клятвы и пр., чтобы на другой же день публично объявить
письмом своему епископу, что он, не веруя в бога, считает бесчестным обманывать народ и кормиться от него даром, а потому слагает с себя вчерашний сан, а
письмо свое печатает в либеральных газетах, — подобно этому атеисту, сфальшивил будто бы в своем роде и князь.
Евгений Павлович принимает это очень к сердцу, а у него
есть сердце, что он доказал уже тем, что получает
письма от Коли и даже отвечает иногда на эти
письма.