Неточные совпадения
Разумеется, с богатством и со связями Тоцкого можно
было тотчас же
сделать какое-нибудь маленькое и совершенно невинное злодейство, чтоб избавиться от неприятности.
С другой стороны,
было очевидно, что и сама Настасья Филипповна почти ничего не в состоянии
сделать вредного, в смысле, например, хоть юридическом; даже и скандала не могла бы
сделать значительного, потому что так легко ее можно
было всегда ограничить.
— Но с тем, чтобы непременно завязать ему салфетку на шее, когда он сядет за стол, — решила генеральша, — позвать Федора, или пусть Мавра… чтобы стоять за ним и смотреть за ним, когда он
будет есть. Спокоен ли он по крайней мере в припадках? Не
делает ли жестов?
— Напротив, даже очень мило воспитан и с прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда… Да вот он и сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде князь Мышкин, однофамилец и, может
быть, даже родственник, примите, обласкайте. Сейчас пойдут завтракать, князь, так
сделайте честь… А я уж, извините, опоздал, спешу…
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно, хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало
быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством
сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
Мне захотелось что-нибудь
сделать Мари; ей очень надо
было денег дать, но денег там у меня никогда не
было ни копейки.
— Я хочу видеть! — вскинулась генеральша. — Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен
быть у него, а он, конечно, еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я не слишком-то умираю от желания его видеть.
Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что посмотреть. Пожалуйста.
«Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, — соображал князь про себя, проходя в кабинет и чувствуя некоторое угрызение… — Но… может
быть, я и хорошо
сделал, что проговорился…» У него начинала мелькать одна странная идея, впрочем, еще не совсем ясная.
Что если бы вы
сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может
быть, и стала бы вашим другом.
— Да за что же, черт возьми! Что вы там такое
сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в эту минуту
было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и с мыслями собраться не мог), — послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба:
сделайте одолжение, — если только вам это не в большую натугу
будет, — не болтайте ни здесь, о том, что у меня с Аглаей сейчас
было, ни там, о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
Десять минут назад, когда входила Настасья Филипповна, он
был так поражен, так ошеломлен, что совершенно забыл о возможности появления на сцене Ардалиона Александровича и не
сделал никаких распоряжений.
Вы видели сами, вы
были свидетелем в это утро: я
сделал всё, что мог
сделать отец, — но отец кроткий и снисходительный; теперь же на сцену выйдет отец иного сорта и тогда — увидим, посмотрим: заслуженный ли старый воин одолеет интригу, или бесстыдная камелия войдет в благороднейшее семейство.
— Варька из самолюбия
делает, из хвастовства, чтоб от матери не отстать; ну, а мамаша действительно… я уважаю. Да, я это уважаю и оправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала
было смеялся и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь начинает иногда чувствовать. Гм! Так вы это называете силой? Я это замечу. Ганя не знает, а то бы назвал потворством.
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то
сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб
было искренно, не лгать!
Один лишь генерал Епанчин, только сейчас пред этим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно, еще более мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными эксцентричностями или, например, появлением Рогожина; да и человек, как он, и без того уже слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком; но что могла
сделать сила страсти, то могло
быть, наконец, побеждено чувством обязанности, ощущением долга, чина и значения и вообще уважением к себе, так что Рогожин с компанией, во всяком случае в присутствии его превосходительства,
был невозможен.
Вы господину Тоцкому семьдесят тысяч отдали и говорите, что всё, что здесь
есть, всё бросите, этого никто здесь не
сделает.
Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповны и кричал на всех: «Не подходи!» Вся компания уже набилась в гостиную. Одни
пили, другие кричали и хохотали, все
были в самом возбужденном и непринужденном состоянии духа. Фердыщенко начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал и Тоцкий
сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже
был со шляпой в руке, но он стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он может застать теперь одного только генерала, по службе, да и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же отвезет в Павловск, а ему до того времени очень хотелось
сделать один визит. На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
Отворивший князю человек провел его без доклада и вел долго; проходили они и одну парадную залу, которой стены
были «под мрамор», со штучным, дубовым полом и с мебелью двадцатых годов, грубою и тяжеловесною, проходили и какие-то маленькие клетушки,
делая крючки и зигзаги, поднимаясь на две, на три ступени и на столько же спускаясь вниз, и наконец постучались в одну дверь.
Есть что
делать на нашем русском свете, верь мне!
— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мой большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве одно время
был, много для меня
сделал. Благослови его, матушка, как бы ты родного сына благословила. Постой, старушка, вот так, дай я сложу тебе руку…
— Ну, так и не ходи, и хорошо даже
сделаешь: Евгений Павлыч приедет, некому
будет принять.
После этих слов Аглая, разумеется, тотчас же отправилась вслед за всеми, что, впрочем, намерена
была и без этого
сделать.
— Вы забыли, maman, ей-богу, носил, в Твери, — вдруг подтвердила Аглая. — Мы тогда жили в Твери. Мне тогда лет шесть
было, я помню. Он мне стрелку и лук
сделал, и стрелять научил, и я одного голубя убила. Помните, мы с вами голубя вместе убили?
— А я говорю А. Н. Б., и так хочу говорить, — с досадой перебила Аглая, — как бы то ни
было, а ясное дело, что этому бедному рыцарю уже всё равно стало: кто бы ни
была и что бы ни
сделала его дама.
Около нашего барона в штиблетах, приударившего
было за одною известною красавицей содержанкой, собралась вдруг целая толпа друзей и приятелей, нашлись даже родственники, а пуще всего целые толпы благородных дев, алчущих и жаждущих законного брака, и чего же лучше: аристократ, миллионер, идиот — все качества разом, такого мужа и с фонарем не отыщешь, и на заказ не
сделаешь!..»
Нечего
было делать, Коля, разгоряченный, красный, в волнении, взволнованным голосом стал продолжать чтение...
Я осмелился вам предложить десять тысяч, но я виноват, я должен
был сделать это не так, а теперь… нельзя, потому что вы меня презираете…
«Требуем, а не просим, и никакой благодарности от нас не услышите, потому что вы для удовлетворения своей собственной совести
делаете!» Экая мораль: да ведь коли от тебя никакой благодарности не
будет, так ведь и князь может сказать тебе в ответ, что он к Павлищеву не чувствует никакой благодарности, потому что и Павлищев
делал добро для удовлетворения собственной совести.
— Ну, теперь что с ним прикажете
делать? — воскликнула Лизавета Прокофьевна, подскочила к нему, схватила его голову и крепко-накрепко прижала к своей груди. Он рыдал конвульсивно. — Ну-ну-ну! Ну, не плачь же, ну, довольно, ты добрый мальчик, тебя бог простит, по невежеству твоему; ну, довольно,
будь мужествен… к тому же и стыдно тебе
будет…
— Говорите же наконец, Иван Федорович, что теперь
делать! — раздражительно крикнула Лизавета Прокофьевна, —
сделайте одолжение, прервите ваше величавое молчание! Если вы не решите, то
было бы вам известно, что я здесь сама ночевать остаюсь; довольно вы меня под вашим самовластьем тиранили!
О том же, чтобы звать к себе, и намека не
было; на этот счет проскочило даже одно очень характерное словцо у Аделаиды: рассказывая об одной своей акварельной работе, она вдруг очень пожелала показать ее: «Как бы это
сделать поскорее?
— Я утверждал сейчас, только что пред вашим приходом, князь, — продолжал Евгений Павлович, — что у нас до сих пор либералы
были только из двух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А так как оба сословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к поколению, то, стало
быть, и всё то, что они
делали и
делают,
было совершенно не национальное…
Если
есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что
делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные, и который, может
быть, в сущности, самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не знает того!).
— Не умею. То
есть, я понимаю, как это
сделать, но я никогда сам не заряжал.
Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может
быть, мой товарищ и сможет
сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди…»
Он уселся с удивлением, и я тотчас же изложил ему всю историю доктора и объяснил, что сам он, имея чрезвычайное влияние на дядю, может
быть, мог бы что-нибудь
сделать.
— Нет, покамест одно только рассуждение, следующее: вот мне остается теперь месяца два-три жить, может, четыре; но, например, когда
будет оставаться всего только два месяца, и если б я страшно захотел
сделать одно доброе дело, которое бы потребовало работы, беготни и хлопот, вот вроде дела нашего доктора, то в таком случае я ведь должен бы
был отказаться от этого дела за недостатком остающегося мне времени и приискивать другое «доброе дело», помельче, и которое в моих средствах (если уж так
будет разбирать меня на добрые дела).
Еще недавно рассмешило меня предположение: что если бы мне вдруг вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек разом, или
сделать что-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным на этом свете, то в какой просак поставлен бы
был предо мной суд с моими двумя-тремя неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний?
Видите, князь, мне хоть раз в жизни хочется
сделать совершенно честное дело, то
есть совершенно без задней мысли, ну, а я думаю, что я теперь, в эту минуту, не совсем способен к совершенно честному делу, да и вы, может
быть, тоже… то… и… ну, да мы потом объяснимся.
В этом лице
было столько раскаяния и ужасу, что казалось — это
была страшная преступница и только что
сделала ужасное преступление.
— Вот в чем всё дело, для чего я вас позвала: я хочу
сделать вам предложение
быть моим другом. Что вы так вдруг на меня уставились? — прибавила она почти с гневом.
— О нет, хочу, только это совсем не нужно… то
есть, я никак не думал, что надо
делать такое предложение, — сконфузился князь.
Но всего тут ужаснее то, что она и сама, может
быть, не знала того, что только мне хочет доказать это, а бежала потому, что ей непременно, внутренно хотелось
сделать позорное дело, чтобы самой себе сказать тут же: «Вот ты
сделала новый позор, стало
быть, ты низкая тварь!» О, может
быть, вы этого не поймете, Аглая!
— Он ничего теперь не
сделает и… не
будьте с ним строги.
— Так, мне шепнули; я, впрочем, сам этому не верю… мне ужасно досадно, что я принужден
был это сообщить, уверяю вас, я сам этому не верю… это какой-нибудь вздор… Фу, как я глупо
сделал!
— Послушайте, Лебедев, — смутился князь окончательно, — послушайте, действуйте тихо! Не
делайте шуму! Я вас прошу, Лебедев, я вас умоляю… В таком случае клянусь, я
буду содействовать, но чтобы никто не знал; чтобы никто не знал!
— Н-нет, — задумался князь, — н-нет, теперь уже поздно; это опаснее; право, лучше не говорите! А с ним
будьте ласковы, но… не слишком
делайте вид, и… и… знаете…