Неточные совпадения
Хотя князь
был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным
продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
И однако же, дело
продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено
было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это
было очень важно. Тут
было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
— Он хорошо говорит, — заметила генеральша, обращаясь к дочерям и
продолжая кивать головой вслед за каждым словом князя, — я даже не ожидала. Стало
быть, все пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте, князь, и рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я хочу все знать; вы чрезвычайно меня интересуете.
— Осел? Это странно, — заметила генеральша. — А впрочем, ничего нет странного, иная из нас в осла еще влюбится, — заметила она, гневливо посмотрев на смеявшихся девиц. — Это еще в мифологии
было.
Продолжайте, князь.
Князь вдруг замолчал; все ждали, что он
будет продолжать и выведет заключение.
— Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча, когда я так ужасно… в вас ошиблась? —
продолжала Настасья Филипповна, рассматривая князя с ног до головы самым бесцеремонным образом; она в нетерпении ждала ответа, как бы вполне убежденная, что ответ
будет непременно так глуп, что нельзя
будет не засмеяться.
То
есть продолжаю курить, я закурил раньше.
То
есть я и подумал
было, но, однако,
продолжаю курить, потому окно отворено, в окно.
— Браво, браво! — кричал Фердыщенко. Усмехнулся и Птицын, которому тоже
было чрезвычайно неприятно появление генерала; даже Коля засмеялся и тоже крикнул: «Браво!» — И я прав, я прав, трижды прав! — с жаром
продолжал торжествующий генерал, — потому что если в вагонах сигары запрещены, то собаки и подавно.
— Она? Ну, вот тут-то вся неприятность и сидит, —
продолжал, нахмурившись, генерал, — ни слова не говоря, и без малейшего как
есть предупреждения, она хвать меня по щеке! Дикая женщина; совершенно из дикого состояния!
В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора вошло несколько человек и все еще
продолжают входить. Несколько голосов говорило и вскрикивало разом; говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей, как слышно
было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу уже вошло несколько человек.
Но это не
было так. Едва только вошли они чрез темную и низенькую переднюю, в узенькую залу, обставленную полдюжиной плетеных стульев и двумя ломберными столиками, как хозяйка немедленно стала
продолжать каким-то заученно-плачевным и обычным голосом...
Гости
продолжали изумляться, шептаться и переглядываться, но стало совершенно ясно, что всё это
было рассчитано и устроено заранее, и что Настасью Филипповну, — хоть она и, конечно, с ума сошла, — теперь не собьешь.
–…Но мы, может
быть,
будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, —
продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
Вообще целую неделю она
продолжала находиться в довольно ясном настроении духа, чего давно уже не
было.
Коля Иволгин, по отъезде князя, сначала
продолжал свою прежнюю жизнь, то
есть ходил в гимназию, к приятелю своему Ипполиту, смотрел за генералом и помогал Варе по хозяйству, то
есть был у ней на побегушках.
И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из комнаты, прошли дворик и вошли в калитку. Тут действительно
был очень маленький и очень миленький садик, в котором благодаря хорошей погоде уже распустились все деревья. Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту, действительно, явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и жадно
продолжал засматривать ему в глаза.
Мы вот и любим тоже порозну, во всем то
есть разница, —
продолжал он тихо и помолчав.
— Я теперь уж пятый день у ней не
был, —
продолжал он, помолчав с минуту.
— Не могу не предупредить вас, Аглая Ивановна, что всё это с его стороны одно шарлатанство, поверьте, — быстро ввернул вдруг генерал Иволгин, ждавший точно на иголочках и желавший изо всех сил как-нибудь начать разговор; он уселся рядом с Аглаей Ивановной, — конечно, дача имеет свои права, —
продолжал он, — и свои удовольствия, и прием такого необычайного интруса для толкования Апокалипсиса
есть затея, как и другая, и даже затея замечательная по уму, но я…
— Может
быть, согласен, только я не помню, —
продолжал князь Щ. — Одни над этим сюжетом смеялись, другие провозглашали, что ничего не может
быть и выше, но чтоб изобразить «рыцаря бедного», во всяком случае надо
было лицо; стали перебирать лица всех знакомых, ни одно не пригодилось, на этом дело и стало; вот и всё; не понимаю, почему Николаю Ардалионовичу вздумалось всё это припомнить и вывести? Что смешно
было прежде и кстати, то совсем неинтересно теперь.
Нечего
было делать, Коля, разгоряченный, красный, в волнении, взволнованным голосом стал
продолжать чтение...
— Может
быть, очень может
быть, господа, — торопился князь, — хоть я и не понимаю, про какой вы общий закон говорите; но я
продолжаю, не обижайтесь только напрасно; клянусь, я не имею ни малейшего желания вас обидеть.
Уверяю вас, что до вашей статьи дойдет дело в свою очередь, тогда вы и заявите ваше объяснение, а теперь
будем лучше
продолжать по порядку.
— Благодарю вас, — тихо
продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь уж я на этом стою… — улыбнулся он ей опять. — Подумайте, что сегодня я в последний раз и на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно в земле. Значит, это вроде прощания
будет и с людьми, и с природой. Я хоть и не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть на дерево в листьях посмотришь.
— Я, пожалуй, и очень не прочь прибавить, — улыбаясь
продолжал Евгений Павлович, — что всё, что я выслушал от ваших товарищей, господин Терентьев, и всё, что вы изложили сейчас, и с таким несомненным талантом, сводится, по моему мнению, к теории восторжествования права, прежде всего и мимо всего, и даже с исключением всего прочего, и даже, может
быть, прежде исследования, в чем и право-то состоит? Может
быть, я ошибаюсь?
— Да почти ничего дальше, —
продолжал Евгений Павлович, — я только хотел заметить, что от этого дело может прямо перескочить на право силы, то
есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы. В американскую войну многие самые передовые либералы объявили себя в пользу плантаторов, в том смысле, что негры
суть негры, ниже белого племени, а стало
быть, право силы за белыми…
— Новость! —
продолжал звонкий голос. — За Купферовы векселя не бойся; Рогожин скупил за тридцать, я уговорила. Можешь
быть спокоен, хоть месяца три еще. А с Бискупом и со всею этою дрянью наверно сладимся, по знакомству! Ну, так вот, всё, значит, благополучно.
Будь весел. До завтра!
Мне даже случалось иногда думать, —
продолжал князь очень серьезно, истинно и глубоко заинтересованный, — что и все люди так, так что я начал
было и одобрять себя, потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал.
Генерал долго еще
продолжал в этом роде, но слова его
были удивительно бессвязны. Видно
было, что он потрясен и смущен чрезвычайно чем-то до крайности ему непонятным.
Гм, —
продолжала она, — уж конечно, самой досадно
было, что ты не идешь, только не рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что буквально примет, как и вышло.
— Я утверждал сейчас, только что пред вашим приходом, князь, —
продолжал Евгений Павлович, — что у нас до сих пор либералы
были только из двух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А так как оба сословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к поколению, то, стало
быть, и всё то, что они делали и делают,
было совершенно не национальное…
— Я вам, господа, скажу факт, —
продолжал он прежним тоном, то
есть как будто с необыкновенным увлечением и жаром и в то же время чуть не смеясь, может
быть, над своими же собственными словами, — факт, наблюдение и даже открытие которого я имею честь приписывать себе, и даже одному себе; по крайней мере об этом не
было еще нигде сказано или написано.
Евгений Павлович
продолжал рассказывать что-то, должно
быть, очень смешное и интересное, Александре Ивановне, говорил быстро и одушевленно.
Рогожин
продолжал смеяться. Он не без любопытства и, может
быть, не без удовольствия выслушал князя; радостное и горячее увлечение князя очень поразило и ободрило его.
Рогожин
был мне очевидно не рад и даже «деликатно» намекнул, что нам нечего
продолжать знакомство; но все-таки я провел очень любопытный час, как, вероятно, и он.
— По-моему, вы даже, может
быть, и очень умны иногда, —
продолжал князь, — вы давеча вдруг сказали одно слово очень умное. Вы сказали про мое сомнение об Ипполите: «Тут одна только правда, а стало
быть, и несправедливо». Это я запомню и обдумаю.
Она уже не покраснела, а побледнела, выговаривая это, и вдруг встала с места, точно забывшись, но тотчас же, опомнившись, села; губка ее долго еще
продолжала вздрагивать. Молчание продолжалось с минуту. Князь
был ужасно поражен внезапностью выходки и не знал, чему приписать ее.
— Что ж, это ясно
было, — сказал он, подумав, — конец, значит! — прибавил он с какою-то странною усмешкой, лукаво заглядывая в лицо сестры и всё еще
продолжая ходить взад и вперед по комнате, но уже гораздо потише.
— Старик вор и пьяница, — желчно
продолжал Ганя, — я нищий, муж сестры ростовщик, —
было на что позариться Аглае! Нечего сказать, красиво!
— То-то и
есть, что смотрел-с! Слишком, слишком хорошо помню, что смотрел-с! На карачках ползал, щупал на этом месте руками, отставив стул, собственным глазам своим не веруя: и вижу, что нет ничего, пустое и гладкое место, вот как моя ладонь-с, а все-таки
продолжаю щупать. Подобное малодушие-с всегда повторяется с человеком, когда уж очень хочется отыскать… при значительных и печальных пропажах-с: и видит, что нет ничего, место пустое, а все-таки раз пятнадцать в него заглянет.
А князь все-таки ничем не смущался и
продолжал блаженствовать. О, конечно, и он замечал иногда что-то как бы мрачное и нетерпеливое во взглядах Аглаи; но он более верил чему-то другому, и мрак исчезал сам собой. Раз уверовав, он уже не мог поколебаться ничем. Может
быть, он уже слишком
был спокоен; так по крайней мере казалось и Ипполиту, однажды случайно встретившемуся с ним в парке.
— О, очень уже давно, —
продолжал Иван Петрович, — в Златоверховом, где вы проживали тогда у моих кузин. Я прежде довольно часто заезжал в Златоверхово, — вы меня не помните? О-очень может
быть, что не помните… Вы
были тогда… в какой-то болезни
были тогда, так что я даже раз на вас подивился…
— С аббатом Гуро, иезуитом, — напомнил Иван Петрович, — да-с, вот-с превосходнейшие-то люди наши и достойнейшие-то! Потому что все-таки человек
был родовой, с состоянием, камергер и если бы…
продолжал служить… И вот бросает вдруг службу и всё, чтобы перейти в католицизм и стать иезуитом, да еще чуть не открыто, с восторгом каким-то. Право, кстати умер… да; тогда все говорили…
— Я не от вас ухожу, —
продолжал он с беспрерывною одышкой и перхотой, — я, напротив, нашел нужным к вам прийти, и за делом… без чего не стал бы беспокоить. Я туда ухожу, и в этот раз, кажется, серьезно. Капут! Я не для сострадания, поверьте… я уж и лег сегодня, с десяти часов, чтоб уж совсем не вставать до самого того времени, да вот раздумал и встал еще раз, чтобы к вам идти… стало
быть, надо.
Они жили недалеко, в маленьком домике; маленькие дети, брат и сестра Ипполита,
были по крайней мере тем рады даче, что спасались от больного в сад; бедная же капитанша оставалась во всей его воле и вполне его жертвой; князь должен
был их делить и мирить ежедневно, и больной
продолжал называть его своею «нянькой», в то же время как бы не смея и не презирать его за его роль примирителя.
Так он думал, и мысль эта казалась ему почему-то совершенно возможною. Он ни за что бы не дал себе отчета, если бы стал углубляться в свою мысль: «Почему, например, он так вдруг понадобится Рогожину и почему даже
быть того не может, чтоб они наконец не сошлись?» Но мысль
была тяжелая: «Если ему хорошо, то он не придет, —
продолжал думать князь, — он скорее придет, если ему нехорошо; а ему ведь наверно нехорошо…»