Неточные совпадения
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж
князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось
принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
— А генеральша когда
принимает? — спросил
князь, усаживаясь опять на прежнее место.
Ганя закурил папиросу и предложил другую
князю;
князь принял, но не заговаривал, не желая помешать, и стал рассматривать кабинет; но Ганя едва взглянул на лист бумаги, исписанный цифрами, указанный ему генералом.
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде
князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти что нищий, и
принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
— Напротив, даже очень мило воспитан и с прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда… Да вот он и сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде
князь Мышкин, однофамилец и, может быть, даже родственник,
примите, обласкайте. Сейчас пойдут завтракать,
князь, так сделайте честь… А я уж, извините, опоздал, спешу…
— Да кроме этого и нет никакого, — возвестил
князь,
принимая свой узелок.
Шуба действительно лежала на полу; Настасья Филипповна, не дождавшись, пока
князь с нее снимет, сбросила ее сама к нему на руки, не глядя, сзади, но
князь не успел
принять.
—
Князь? Он
князь? Вообразите, а я давеча, в прихожей,
приняла его за лакея и сюда докладывать послала! Ха, ха, ха!
Этот генерал Соколович (а давненько, впрочем, я у него не бывал и не видал Анну Федоровну)… знаете, милый
князь, когда сам не
принимаешь, так как-то невольно прекращаешь и к другим.
— Одно только могу вам сказать, — заключил Птицын, обращаясь к
князю, — что всё это должно быть бесспорно и право, и всё, что пишет вам Салазкин о бесспорности и законности вашего дела, можете
принять как за чистые деньги в кармане. Поздравляю вас,
князь! Может быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй, что и больше. Папушин был очень богатый купец.
— Настасья Филипповна, — сказал
князь, тихо и как бы с состраданием, — я вам давеча говорил, что за честь
приму ваше согласие, и что вы мне честь делаете, а не я вам.
Генеральша на это отозвалась, что в этом роде ей и Белоконская пишет, и что «это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь», резко прибавила она, но по лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого «дурака». В заключение всего генерал заметил, что супруга его
принимает в
князе участие точно как будто в родном своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно стала ласкать; видя это, Иван Федорович
принял на некоторое время весьма деловую осанку.
Предложение
князя он
принял чуть не с восторгом, так что на прямой вопрос его о цене даже замахал руками.
— Вы точно меня себе присвоили, что держите под замком, — протестовал
князь, — по крайней мере на даче-то я хочу, чтобы было иначе, и будьте уверены, что буду
принимать кого угодно и выходить куда угодно.
— Это… это генерала-с. Действительно не пускал, и ему к вам не стать. Я,
князь, человека этого глубоко уважаю; это… это великий человек-с; вы не верите? Ну, вот увидите, а все-таки… лучше бы, сиятельнейший
князь, вам не
принимать его у себя-с.
— По-братски и
принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне что, — больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы,
князь, сейчас о секретах заговорили-с, будто бы, то есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и есть: известная особа сейчас дала знать, что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
— И даже,
князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего сердца была их
принять и прослушать и что никакого они права не имеют так требовать, тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший
князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…
— Да,
князь, вам надо отдать справедливость, вы таки умеете пользоваться вашею… ну, болезнию (чтобы выразиться приличнее); вы в такой ловкой форме сумели предложить вашу дружбу и деньги, что теперь благородному человеку
принять их ни в каком случае невозможно. Это или уж слишком невинно, или уж слишком ловко… вам, впрочем, известнее.
— Мое мнение, друг мой, — высказался генерал, — что тут нужна теперь, так сказать, скорее сиделка, чем наше волнение, и, пожалуй, благонадежный, трезвый человек на ночь. Во всяком случае, спросить
князя и… немедленно дать покой. А завтра можно и опять
принять участие.
Впрочем, в первый же день после безобразного «вечера», в беспорядках которого он был такою главною «причиной»,
князь имел поутру удовольствие
принимать у себя
князя Щ. с Аделаидой: «они зашли, главное, с тем, чтоб узнать о его здоровье», зашли с прогулки, вдвоем.
«Я, разумеется, не шпионил и допрашивать никого не хотел; впрочем,
приняли меня хорошо, так хорошо, что я даже не ожидал, но о вас,
князь, ни слова!» Главнее и занимательнее всего то, что Аглая поссорилась давеча с своими за Ганю.
«Стало быть, его
принимают здесь по-прежнему», — подумал
князь про себя.
— Я
принимаю всё, что ты сказал, за шутку, Евгений Павлыч, — серьезно возразил
князь Щ.
— Это не так надо понимать, — тихо и как бы нехотя ответил
князь, продолжая смотреть в одну точку на полу и не подымая глаз, — надо так, чтоб и вы согласились
принять от него прощение.
«Лихорадка, может быть, потому что нервный человек, и всё это подействовало, но уж, конечно, не струсит. Вот эти-то и не трусят, ей-богу! — думал про себя Келлер. — Гм! шампанское! Интересное, однако ж, известие. Двенадцать бутылок-с; дюжинка; ничего, порядочный гарнизон. А бьюсь об заклад, что Лебедев под заклад от кого-нибудь это шампанское
принял. Гм… он, однако ж, довольно мил, этот
князь; право, я люблю этаких; терять, однако же, времени нечего и… если шампанское, то самое время и есть…»
— Вы, может быть, не хотите
принять предложение, — высокомерно поглядела она на
князя.
— Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший
князь! Вы уже слишком
принимаете к сердцу несчастье мое! Я не стою того. То есть я один не стою того; но вы страдаете и за преступника… за ничтожного господина Фердыщенка?
На некоторые мечты свои
князь смотрел еще назад тому несколько дней как на преступление, а Лукьян Тимофеич
принимал отказы
князя за одно лишь личное к себе отвращение и недоверчивость, уходил с сердцем уязвленным и ревновал к
князю не только Колю и Келлера, но даже собственную дочь свою, Веру Лукьяновну.
— Побоялся лично обеспокоить,
князь, при ваших личных и, может быть, чрезвычайных, так сказать, впечатлениях; а кроме того, я и сам-то-с
принял вид, что как бы и не находил ничего. Бумажник развернул, осмотрел, потом закрыл да и опять под стул положил.
— А я и не примечаю-с, хе-хе! И представьте себе, многоуважаемый
князь, — хотя предмет и не достоин такого особенного внимания вашего, всегда-то карманы у меня целехоньки, а тут вдруг в одну ночь такая дыра! Стал высматривать любопытнее, как бы перочинным ножичком кто прорезал; невероятно почти-с.
— На месте редактора я бы не напечатал; что же касается вообще до записок очевидцев, то поверят скорее грубому лгуну, но забавнику, чем человеку достойному и заслуженному. Я знаю некоторые записки о двенадцатом годе, которые… Я
принял решение,
князь; я оставляю этот дом, — дом господина Лебедева.
Как только Аглая получила ежа, тотчас же уложила его с помощию Коли в плетеную корзинку, накрыла салфеткой и стала просить Колю, чтобы он сейчас же, и никуда не заходя, отнес ежа к
князю, от ее имени, с просьбой
принять в «знак глубочайшего ее уважения».
К тому же Белоконская и в самом деле скоро уезжала; а так как ее протекция действительно много значила в свете и так как надеялись, что она к
князю будет благосклонна, то родители и рассчитывали, что «свет»
примет жениха Аглаи прямо из рук всемощной «старухи», а стало быть, если и будет в этом что-нибудь странное, то под таким покровительством покажется гораздо менее странным.
А между тем все эти люди, — хотя, конечно, были «друзьями дома» и между собой, — были, однако же, далеко не такими друзьями ни дому, ни между собой, какими
принял их
князь, только что его представили и познакомили с ними.
И вот всё-то это общество
князь принял за самую чистую монету, за чистейшее золото, без лигатуры.
По их толкованию, молодой человек, хорошей фамилии,
князь, почти богатый, дурачок, но демократ и помешавшийся на современном нигилизме, обнаруженном господином Тургеневым, почти не умеющий говорить по-русски, влюбился в дочь генерала Епанчина и достиг того, что его
приняли в доме как жениха.
Мы знаем только одно, что свадьба назначена действительно и что сам
князь уполномочил Лебедева, Келлера и какого-то знакомого Лебедева, которого тот представил
князю на этот случай,
принять на себя все хлопоты по этому делу, как церковные, так и хозяйственные; что денег велено было не жалеть, что торопила и настаивала на свадьбе Настасья Филипповна; что шафером
князя назначен был Келлер, по собственной его пламенной просьбе, а к Настасье Филипповне — Бурдовский, принявший это назначение с восторгом, и что день свадьбы назначен был в начале июля.
Мы крепко подозреваем, например, что, уполномочив Лебедева и прочих
принять на себя все хлопоты,
князь чуть ли не забыл в тот же самый день, что у него есть и церемониймейстер, и шафера, и свадьба, и что если он и распорядился поскорее, передав другим хлопоты, то единственно для того, чтоб уж самому и не думать об этом и даже, может быть, поскорее забыть об этом.
— Да тем-то и возмутительно всё это, что тут и серьезного не было ничего! — вскричал Евгений Павлович, решительно увлекаясь. — Простите меня,
князь, но… я… я думал об этом,
князь; я много передумал; я знаю всё, что происходило прежде, я знаю всё, что было полгода назад, всё, и — всё это было несерьезно! Всё это было одно только головное увлечение, картина, фантазия, дым, и только одна испуганная ревность совершенно неопытной девушки могла
принять это за что-то серьезное!..
Я решил, что фундамент всего происшедшего составился, во-первых, из вашей, так сказать, врожденной неопытности (заметьте,
князь, это слово: „врожденной“), потом из необычайного вашего простодушия; далее, из феноменального отсутствия чувства меры (в чем вы несколько раз уже сознавались сами) — и, наконец, из огромной, наплывной массы головных убеждений, которые вы, со всею необычайною честностью вашею,
принимаете до сих пор за убеждения истинные, природные и непосредственные!
Князь принял большое участие в горе семейства и в первые дни по нескольку часов проводил у Нины Александровны; был на похоронах и в церкви.
Князь похвалил Лебедева и
принял доктора с чрезвычайным радушием.
Он не ошибся: Евгений Павлович
принял самое горячее участие в судьбе несчастного «идиота», и, вследствие его стараний и попечений,
князь попал опять за границу в швейцарское заведение Шнейдера.