Неточные совпадения
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и при самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже в картах, а он играл
по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во
многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее.
— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так
много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит
по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще года два; что он его не вылечил, но очень
много помог; и что, наконец,
по его собственному желанию и
по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так,
по особой его системе, и при этом очень
много русских книг удалось прочесть.
— Послушай, Ганя, ты, пожалуйста, сегодня ей
много не противоречь и постарайся эдак, знаешь, быть… одним словом, быть
по душе…
Мало того, она даже юридически чрезвычайно
много понимала и имела положительное знание, если не света, то о том
по крайней мере, как некоторые дела текут на свете; во-вторых, это был совершенно не тот характер, как прежде, то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное
по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
Впрочем, можно было бы и еще
много рассказать из всех историй и обстоятельств, обнаружившихся
по поводу этого сватовства и переговоров; но мы и так забежали вперед, тем более что иные из обстоятельств являлись еще в виде слишком неопределенных слухов.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так
много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только
по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
Повторяю, что, может быть, я и во
многом в жизни провинился, но этот случай считаю,
по совести, самым сквернейшим поступком из всей моей жизни.
— Там, если не в Павловске,
по хорошей погоде, у Дарьи Алексеевны на даче. Я, говорит, совершенно свободна; еще вчера Николаю Ардалионовичу про свою свободу
много хвалилась. Признак дурной-с!
— Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить.
Многие ведь ноне не веруют. А что, правда (ты за границей-то жил), — мне вот один с пьяных глаз говорил, что у нас,
по России, больше, чем во всех землях таких, что в бога не веруют? «Нам, говорит, в этом легче, чем им, потому что мы дальше их пошли…»
Многие по крайней мере изъясняли так свое впечатление, на
многих же вид человека в падучей производит решительный и невыносимый ужас, имеющий в себе даже нечто мистическое.
В «рыцаре же бедном» это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому чувству
много обозначает и что такие чувства оставляют
по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте.
Но
много ли получишь от русского купца за уроки
по гривеннику, да еще с болезненною, без ног, матерью, которая, наконец, и своею смертью в отдаленной губернии совсем почти не облегчила его?
Я ведь знаю же, господа, что меня
многие считают идиотом, и Чебаров,
по репутации моей, что я деньги отдаю легко, думал очень легко меня обмануть, и именно рассчитывая на мои чувства к Павлищеву.
Князь хоть и обвинил себя во
многом,
по обыкновению, и искренно ожидал наказания, но все-таки у него было сначала полное внутреннее убеждение, что Лизавета Прокофьевна не могла на него рассердиться серьезно, а рассердилась больше на себя самоё.
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя
много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Там, рассказывают,
многие тысячи пудов товару гниют на одном месте
по два и
по три месяца, в ожидании отправки, а там, говорят (впрочем, даже и не верится), один администратор, то есть какой-то смотритель, какого-то купеческого приказчика, пристававшего к нему с отправкой своих товаров, вместо отправки администрировал
по зубам, да еще объяснил свой административный поступок тем, что он «погорячился».
Тема завязавшегося разговора, казалось, была не
многим по сердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не всё понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и упорно молчала.
По ее взгляду и понятиям, слишком
много произошло и обнаружилось в этом происшествии, так что в голове ее, несмотря на весь беспорядок и испуг, зарождались уже мысли решительные.
Достоинство было, даже
много, даже вовсе ему и не к лицу (так что,
по правде, тут
много было и комического), но злости не было.
— О нет-с, собственно, лишь чтобы пристыдить и посмотреть, какую он физиономию сделает, — ибо
многое можно
по физиономии заключить, многоуважаемый князь, и особенно в таком человеке!
Большинство гостей состояло даже, несмотря на внушающую наружность, из довольно пустых людей, которые, впрочем, и сами не знали, в самодовольстве своем, что
многое в них хорошее — одна выделка, в которой притом они не виноваты, ибо она досталась им бессознательно и
по наследству.
Это была дама, лет сорока пяти (стало быть, весьма молодая жена для такого старого старичка, как ее муж), бывшая красавица, любившая и теперь,
по мании, свойственной
многим сорокапятилетним дамам, одеваться слишком уже пышно; ума была небольшого, а знания литературы весьма сомнительного.
И однако, мы чувствуем, что должны ограничиться простым изложением фактов,
по возможности без особых объяснений, и
по весьма простой причине: потому что сами, во
многих случаях, затрудняемся объяснить происшедшее.
Таких странных фактов пред нами очень
много, но они не только не разъясняют, а,
по нашему мнению, даже затемняют истолкование дела, сколько бы мы их ни приводили; но, однако, представим еще пример.
Князь вышел из церкви, по-видимому, спокойный и бодрый; так
по крайней мере
многие заметили и потом рассказывали.
По крайней мере, когда, уже после
многих часов, отворилась дверь и вошли люди, то они застали убийцу в полном беспамятстве и горячке.
Лебедев, Келлер, Ганя, Птицын и
многие другие лица нашего рассказа живут по-прежнему, изменились мало, и нам почти нечего о них передать.