Неточные совпадения
—
Всё знает! Лебедев
всё знает! Я, ваша светлость, и с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже
после смерти родителя, и
все, то есть,
все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много чего имел случай узнать.
Остался князь
после родителей еще малым ребенком,
всю жизнь проживал и рос по деревням, так как и здоровье его требовало сельского воздуха.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же,
после серег, Настасья Филипповна
весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во
всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Весь задолжавшийся и заложившийся, он успел уже, наконец,
после каторжных, почти мужичьих трудов, устроить кое-как свое маленькое хозяйство удовлетворительно.
Однажды случилось, что как-то в начале зимы, месяца четыре спустя
после одного из летних приездов Афанасия Ивановича в Отрадное, заезжавшего на этот раз
всего только на две недели, пронесся слух, или, лучше сказать, дошел как-то слух до Настасьи Филипповны, что Афанасий Иванович в Петербурге женится на красавице, на богатой, на знатной, — одним словом, делает солидную и блестящую партию.
— Они здесь, в груди моей, а получены под Карсом, и в дурную погоду я их ощущаю. Во
всех других отношениях живу философом, хожу, гуляю, играю в моем кафе, как удалившийся от дел буржуа, в шашки и читаю «Indеpendance». [«Независимость» (фр.).] Но с нашим Портосом, Епанчиным,
после третьегодней истории на железной дороге по поводу болонки, покончено мною окончательно.
— Ну, еще бы! Вам-то
после… А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на
всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе
всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет,
после тревог и испытаний…
— Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того
всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например,
после рассказов-то!
Все заметили, что
после своего недавнего припадочного смеха она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна; тем не менее упрямо и деспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским как ни в чем не бывало и даже, может быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.
— Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь, то у нас
всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок «из моей собственной жизни», но только хотела
после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
Вся, например, компания Рогожина, из которой многие могли бы кое-что рассказать, отправилась
всей громадой, с ним самим во главе, в Москву, почти ровно чрез неделю
после ужасной оргии в Екатерингофском воксале, где присутствовала и Настасья Филипповна.
А между тем там про него
все узнали (и даже весьма скоро) одно очень замечательное обстоятельство, а именно: в ту самую роковую для него ночь,
после неприятного приключения у Настасьи Филипповны, Ганя, воротясь домой, спать не лег, а стал ожидать возвращения князя с лихорадочным нетерпением.
Когда Ганя входил к князю, то был в настроении враждебном и почти отчаянном; но между ним и князем было сказано будто бы несколько каких-то слов,
после чего Ганя просидел у князя два часа и
все время рыдал прегорько.
— Как есть. Из коляски упали
после обеда… височком о тумбочку, и как ребеночек, как ребеночек, тут же и отошли. Семьдесят три года по формуляру значилось; красненький, седенький,
весь духами опрысканный, и
всё, бывало, улыбались,
всё улыбались, словно ребеночек. Вспомнили тогда Петр Захарыч: «Это ты предрек, говорит».
Он разом вспомнил и давешний Павловский воксал, и давешний Николаевский воксал, и вопрос Рогожину прямо в лицо о глазах, и крест Рогожина, который теперь на нем, и благословение его матери, к которой он же его сам привел, и последнее судорожное объятие, последнее отречение Рогожина, давеча, на лестнице, — и
после этого
всего поймать себя на беспрерывном искании чего-то кругом себя, и эта лавка, и этот предмет… что за низость!
Впрочем, в день переезда в Павловск, то есть на третий день
после припадка, князь уже имел по наружности вид почти здорового человека, хотя внутренно чувствовал себя
всё еще не оправившимся.
После этих слов Аглая, разумеется, тотчас же отправилась вслед за
всеми, что, впрочем, намерена была и без этого сделать.
— Просто-запросто есть одно странное русское стихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без начала и конца. С месяц назад как-то раз смеялись
все вместе
после обеда и искали, по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная задача давно уже в том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и напали на «рыцаря бедного», кто первый, не помню…
После слов племянника Лебедева последовало некоторое всеобщее движение, и поднялся даже ропот, хотя во
всем обществе
все видимо избегали вмешиваться в дело, кроме разве одного только Лебедева, бывшего точно в лихорадке. (Странное дело: Лебедев, очевидно, стоявший за князя, как будто ощущал теперь некоторое удовольствие фамильной гордости
после речи своего племянника; по крайней мере с некоторым особенным видом довольства оглядел
всю публику.)
— Вы не станете, конечно, отрицать, — начал Гаврила Ардалионович, — прямо обращаясь к слушавшему его изо
всех сил Бурдовскому, выкатившему на него от удивления глаза и, очевидно, бывшему в сильном смятении, — вы не станете, да и не захотите, конечно, отрицать серьезно, что вы родились ровно два года спустя
после законного брака уважаемой матушки вашей с коллежским секретарем господином Бурдовским, отцом вашим.
Теперь,
после сообщенных фактов,
всем, стало быть, и ясно, что господин Бурдовский человек чистый, несмотря на
все видимости, и князь теперь скорее и охотнее давешнего может предложить ему и свое дружеское содействие, и ту деятельную помощь, о которой он упоминал давеча, говоря о школах и о Павлищеве.
Но у ней оказались, наконец, и связи; ее уважали и, наконец, полюбили такие лица, что
после них, естественно,
все должны были ее уважать и принимать.
Иван Федорович спасался немедленно, а Лизавета Прокофьевна успокоивалась
после своего разрыва. Разумеется, в тот же день к вечеру она неминуемо становилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и почтительна к Ивану Федоровичу, к «грубому своему грубияну» Ивану Федоровичу, к доброму и милому, обожаемому своему Ивану Федоровичу, потому что она
всю жизнь любила и даже влюблена была в своего Ивана Федоровича, о чем отлично знал и сам Иван Федорович и бесконечно уважал за это свою Лизавету Прокофьевну.
— Не национальное; хоть и по-русски, но не национальное; и либералы у нас не русские, и консерваторы не русские,
всё… И будьте уверены, что нация ничего не признает из того, что сделано помещиками и семинаристами, ни теперь, ни
после…
— Это я сам вчера написал, сейчас
после того, как дал вам слово, что приеду к вам жить, князь. Я писал это вчера
весь день, потом ночь и кончил сегодня утром; ночью под утро я видел сон…
— Господа, это… это вы увидите сейчас что такое, — прибавил для чего-то Ипполит и вдруг начал чтение: «Необходимое объяснение». Эпиграф: «Après moi le déluge» [«
После меня хоть потоп» (фр.).]… Фу, черт возьми! — вскрикнул он, точно обжегшись, — неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?.. Послушайте, господа!.. уверяю вас, что
всё это в конце концов, может быть, ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли… Если вы думаете, что тут… что-нибудь таинственное или… запрещенное… одним словом…
На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и в той комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок,
всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его «переменяла», то есть перепеленывала, больная и бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая вставать
после родов; но ребенок не унимался и кричал, в ожидании тощей груди.
Бахмутов говорил о своем восторге, что дело это так хорошо кончилось, благодарил меня за что-то, объяснял, как приятно ему теперь
после доброго дела, уверял, что
вся заслуга принадлежит мне и что напрасно многие теперь учат и проповедуют, что единичное доброе дело ничего не значит.
— Я не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз и… может быть, и теперь хочу. Но я знаю наверно, что она со мной погибнет, и потому оставляю ее. Я должен был ее видеть сегодня в семь часов; я, может быть, не пойду теперь. В своей гордости она никогда не простит мне любви моей, — и мы оба погибнем! Это неестественно, но тут
всё неестественно. Вы говорите, она любит меня, но разве это любовь? Неужели может быть такая любовь,
после того, что я уже вытерпел! Нет, тут другое, а не любовь!
Вот что, князь, и я теперь сообщу: давеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину,
после того, как уже он мне рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется, гневом, вдруг начал мне намекать то же самое про господина Фердыщенка, но так нескладно и неладно, что я поневоле сделал ему некоторые вопросы, и вследствие того убедился вполне, что
всё это известие единственно одно вдохновение его превосходительства…
— Напрасно вы так свысока, — прервал Ипполит, — я, с своей стороны, еще в первый день переезда моего сюда дал себе слово не отказать себе в удовольствии отчеканить вам
всё и совершенно откровеннейшим образом, когда мы будем прощаться. Я намерен это исполнить именно теперь,
после вас, разумеется.
Как ни хотелось пофанфаронить в эту минуту Гане, но не мог же он не выказать своего торжества, да еще
после таких унизительных предреканий Ипполита. Самодовольная улыбка откровенно засияла на его лице, да и Варя сама
вся просветлела от радости.
— Это
всё равно, главное, видеться пожелала
после шести месяцев в первый раз.
Аглая
после того расхохоталась ужасно и побежала к себе чрезвычайно довольная, и
весь день потом была очень веселая.
— Вам, вам! Вам и приношу-с, — с жаром подхватил Лебедев, — теперь опять ваш,
весь ваш с головы до сердца, слуга-с,
после мимолетной измены-с! Казните сердце, пощадите бороду, как сказал Томас Морус… в Англии и в Великобритании-с. Меа culpa, mea culpa, [Согрешил, согрешил (лат.).] как говорит Римская папа… то есть: он Римский папа, а я его называю «Римская папа».
Как-то тотчас и вдруг ему показалось, что
все эти люди как будто так и родились, чтоб быть вместе; что у Епанчиных нет никакого «вечера» в этот вечер и никаких званых гостей, что
всё это самые «свои люди» и что он сам как будто давно уже был их преданным другом и единомышленником и воротился к ним теперь
после недавней разлуки.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают
всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно
после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
Он вспомнил уже потом, чрез несколько дней, что в эти лихорадочные часы почти
всё время представлялись ему ее глаза, ее взгляд, слышались ее слова — странные какие-то слова, хоть и немного потом осталось у него в памяти
после этих лихорадочных и тоскливых часов.
Он пришел к князю ровно на другой день
после выезда
всех Епанчиных из Павловска.
— Ну, да и в самом деле, — прибавил Евгений Павлович, — согласитесь сами, можно ли выдержать… особенно зная
всё, что у вас здесь ежечасно делается, в вашем доме, князь, и
после ежедневных ваших посещений туда, несмотря на отказы…
Затем, почти
после полугодового молчания, Евгений Павлович уведомил свою корреспондентку, опять в длинном и подробном письме, о том, что он, во время последнего своего приезда к профессору Шнейдеру, в Швейцарию, съехался у него со
всеми Епанчиными (кроме, разумеется, Ивана Федоровича, который, по делам, остается в Петербурге) и князем Щ.