Неточные совпадения
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих
пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало
быть, и все скажется.
Не только не
было заметно в ней хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих
пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Правда, Лизавета Прокофьевна уже с давних
пор начала испытывать ветреность своего супруга, даже отчасти привыкла к ней; но ведь невозможно же
было пропустить такой случай: слух о жемчуге чрезвычайно интересовал ее.
И представьте же, до сих
пор еще спорят, что, может
быть, голова когда и отлетит, то еще с секунду, может
быть, знает, что она отлетела, — каково понятие!
Уж одно то, что Настасья Филипповна жаловала в первый раз; до сих
пор она держала себя до того надменно, что в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с его родными, а в самое последнее время даже и не упоминала о них совсем, точно их и не
было на свете.
— Слава богу, увела и уложила маменьку, и ничего не возобновлялось. Ганя сконфужен и очень задумчив. Да и
есть о чем. Каков урок!.. Я поблагодарить вас еще раз пришла и спросить, князь: вы до сих
пор не знавали Настасью Филипповну?
Дело это до сих
пор темное, но, кроме нее,
было некому.
— «Помилуй, да это не верно, ну, как не даст?» — «Стану на колени и
буду в ногах валяться до тех
пор, пока даст, без того не уеду!» — «Когда едешь-то?» — «Завтра чем свет в пять часов».
И не перебей я у него этот букет, кто знает, жил бы человек до сих
пор,
был бы счастлив, имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти.
–…Но мы, может
быть,
будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих
пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
Он задумался, между прочим, о том, что в эпилептическом состоянии его
была одна степень почти пред самым припадком (если только припадок приходил наяву), когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным
порывом напрягались разом все жизненные силы его.
Князь тотчас же стал всех упрашивать остаться
пить чай и извинялся, что до сих
пор не догадался об этом.
— Ну, что ж, кончил, что ли? — обратилась к Евгению Павловичу Лизавета Прокофьевна. — Кончай скорей, батюшка, ему спать
пора. Или не умеешь? (Она
была в ужасной досаде.)
—
Пора, — озабоченно и чуть не с испугом поднялся вдруг Ипполит, в замешательстве смотря кругом, — я вас задержал; я хотел вам всё сказать… я думал, что все… в последний раз… это
была фантазия…
Видно
было, что он оживлялся
порывами, из настоящего почти бреда выходил вдруг, на несколько мгновений, с полным сознанием вдруг припоминал и говорил, большею частью отрывками, давно уже, может
быть, надуманными и заученными, в долгие, скучные часы болезни, на кровати, в уединении, в бессонницу.
Стало
быть, не нужен, стало
быть, дурак, стало
быть,
пора!
Князю казалось иногда, что Ганя, может
быть, и желал с своей стороны самой полной и дружеской искренности; теперь, например, чуть только он вошел, князю тотчас же показалось, что Ганя в высшей степени убежден, что в эту самую минуту настала
пора разбить между ними лед на всех пунктах.
— Шагу теперь не смей ступить ко мне, — вскочила Лизавета Прокофьевна, побледнев от гнева, — чтоб и духу твоего у меня теперь с этой
поры не
было никогда!
Именно благонравием; если благонравная робость и приличный недостаток оригинальности составляли у нас до сих
пор, по общепринятому убеждению, неотъемлемое качество человека дельного и порядочного, то уж слишком непорядочно и даже неприлично
было бы так слишком вдруг измениться.
— Я утверждал сейчас, только что пред вашим приходом, князь, — продолжал Евгений Павлович, — что у нас до сих
пор либералы
были только из двух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А так как оба сословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к поколению, то, стало
быть, и всё то, что они делали и делают,
было совершенно не национальное…
Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный пот выступил у него на лбу. Это
были первые слова, произнесенные им с тех
пор, как он тут сидел. Он попробовал
было оглянуться кругом, но не посмел; Евгений Павлович поймал его жест и улыбнулся.
«Чрезвычайно странные люди!» — подумал князь Щ., может
быть, в сотый уже раз с тех
пор, как сошелся с ними, но… ему нравились эти странные люди. Что же касается до князя, то, может
быть, он ему и не слишком нравился; князь Щ.
был несколько нахмурен и как бы озабочен, когда все вышли на прогулку.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал
было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих
пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Хотя во всеобщем шумном разговоре он принимал до сих
пор большое участие, но одушевление его
было только лихорадочное; собственно к разговору он
был невнимателен; спор его
был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он не договаривал и бросал то, о чем за минуту сам начинал говорить с горячечным жаром.
До сих
пор он в молчании слушал споривших и не ввязывался в разговор; часто от души смеялся вслед за всеобщими взрывами смеха. Видно
было, что он ужасно рад тому, что так весело, так шумно; даже тому, что они так много
пьют. Может
быть, он и ни слова бы не сказал в целый вечер, но вдруг как-то вздумал заговорить. Заговорил же с чрезвычайною серьезностию, так что все вдруг обратились к нему с любопытством.
— Ты знаешь, что мне пред тобой краснеть еще ни в чем до сих
пор не приходилось… хотя ты, может, и рада бы
была тому, — назидательно ответила Лизавета Прокофьевна. — Прощайте, князь, простите и меня, что обеспокоила. И надеюсь, вы останетесь уверены в неизменном моем к вам уважении.
(Ведь там всё такая таинственность
была до сих
пор.)
— Ну, пожалуйста, не вдавайся в философию! Конечно, так. Кончено, и довольно с нас: в дураках. Я на это дело, признаюсь тебе, никогда серьезно не могла смотреть; только «на всякий случай» взялась за него, на смешной ее характер рассчитывая, а главное, чтобы тебя потешить; девяносто шансов
было, что лопнет. Я даже до сих
пор сама не знаю, чего ты и добивался-то.
— Она не сказала до сих
пор «нет», — вот и всё; но иначе и не могло от нее
быть.
Он угадывал, какой силы ее решимость; не ему
было остановить этот дикий
порыв.
Слишком поспешно, слишком обнаженно дошло дело до такой неожиданной точки, неожиданной, потому что Настасья Филипповна, отправляясь в Павловск, еще мечтала о чем-то, хотя, конечно, предполагала скорее дурное, чем хорошее; Аглая же решительно
была увлечена
порывом в одну минуту, точно падала с горы, и не могла удержаться пред ужасным наслаждением мщения.
Так как Настасья Филипповна тоже ни разу еще не сообщала ему о том, что встречала «с тех
пор» Рогожина, то князь и заключил теперь, что Рогожин нарочно почему-нибудь на глаза не кажется. Весь этот день он
был в сильной задумчивости; Настасья же Филипповна
была необыкновенно весела весь тот день и в тот вечер.
В этой комнате, с тех
пор как
был в ней князь, произошла некоторая перемена: через всю комнату протянута
была зеленая, штофная, шелковая занавеска, с двумя входами по обоим концам, и отделяла от кабинета альков, в котором устроена
была постель Рогожина.