Неточные совпадения
Кроме этих двух
домов, у него
было под самым Петербургом весьма выгодное и значительное поместье;
была еще в Петербургском уезде какая-то фабрика.
— Да, да и
дома устроены иначе, то
есть печи и окна.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в
доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало
быть, и все скажется.
Теперь-с насчет дальнейшего: в
доме, то
есть в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого моего друга, с которым прошу познакомиться, маменька его и сестрица очистили в своей квартире две-три меблированные комнаты и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом и прислугой.
Лет пять спустя, однажды, Афанасий Иванович, проездом, вздумал заглянуть в свое поместье и вдруг заметил в деревенском своем
доме, в семействе своего немца, прелестного ребенка, девочку лет двенадцати, резвую, милую, умненькую и обещавшую необыкновенную красоту; в этом отношении Афанасий Иванович
был знаток безошибочный.
В этом небольшом поместье оказался тоже, хотя и небольшой, только что отстроенный деревянный
дом; убран он
был особенно изящно, да и деревенька, как нарочно, называлась сельцо Отрадное.
Мне кажется, если, например, неминуемая гибель,
дом на вас валится, то тут вдруг ужасно захочется сесть и закрыть глаза и ждать —
будь что
будет!..
Мари
была ее дочь, лет двадцати, слабая и худенькая; у ней давно начиналась чахотка, но она все ходила по
домам в тяжелую работу наниматься поденно, — полы мыла, белье, дворы обметала, скот убирала.
— Ничего, разумеется. Это самый лучший ответ. Да вы, стало
быть, хотите жить в его
доме?
— Как истинный друг отца вашего, желаю предупредить, — сказал генерал, — я, вы видите сами, я пострадал, по трагической катастрофе; но без суда! Без суда! Нина Александровна — женщина редкая. Варвара Ардалионовна, дочь моя, — редкая дочь! По обстоятельствам содержим квартиры — падение неслыханное! Мне, которому оставалось
быть генерал-губернатором!.. Но вам мы рады всегда. А между тем у меня в
доме трагедия!
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы
быть камер-юнкером. Эту женщину введут в
дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли
будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя
дома, где
был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже
было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
Но тут сам сатана и подвертел: светло-голубая оказалась англичанка, гувернантка, или даже какой-то там друг
дома у княгини Белоконской, а которая в черном платье, та
была старшая из княжон Белоконских, старая дева лет тридцати пяти.
— Отсюда далеко: у Большого театра,
дом Мытовцовой, почти тут же на площади, в бельэтаже… У ней большого собрания не
будет, даром что именинница, и разойдутся рано…
Вот этот
дом, да еще три
дома на Невском и два в Морской — вот весь теперешний круг моего знакомства, то
есть собственно моего личного знакомства.
— Я очень рад, что вас здесь встретил, Коля, — обратился к нему князь, — не можете ли вы мне помочь? — Мне непременно нужно
быть у Настасьи Филипповны. Я просил давеча Ардалиона Александровича, но он вот заснул. Проводите меня, потому я не знаю ни улиц, ни дороги. Адрес, впрочем, имею: у Большого театра,
дом Мытовцовой.
Ну, известно, прапорщик: кровь — кипяток, а хозяйство копеечное; завелся у меня тогда денщик, Никифор, и ужасно о хозяйстве моем заботился, копил, зашивал, скреб и чистил, и даже везде воровал всё, что мог стянуть, чтобы только в
доме приумножить; вернейший и честнейший
был человек.
Он
был вдов, совершенно никого наследников, кроме тетки князя, родной племянницы Папушина, весьма бедной женщины и приживавшей в чужом
доме.
Да и вообще в первое время, то
есть чуть ли не целый месяц по отъезде князя, в
доме Епанчиных о нем говорить
было не принято.
Одно только можно бы
было заключить постороннему наблюдателю, если бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным, хотя и немногим данным, князь все-таки успел оставить в
доме Епанчиных особенное впечатление, хоть и являлся в нем всего один раз, да и то мельком. Может
быть, это
было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми эксцентрическими приключениями князя. Как бы то ни
было, а впечатление осталось.
Заметим в скобках, что и о Гавриле Ардалионовиче в
доме Епанчиных никогда даже и не упоминалось, — как будто и на свете такого человека не
было, не только в их
доме.
Но произошло опять нечто новое: уже в конце весны (свадьба Аделаиды несколько замедлилась и
была отложена до средины лета) князь Щ. ввел в
дом Епанчиных одного из своих дальних родственников, довольно хорошо, впрочем, ему знакомого.
Раза два он жестоко, впрочем, поссорился с Лизаветой Прокофьевной, объявил ей, что она деспотка и что нога его не
будет в ее
доме.
Извозчик довез его до одной гостиницы, недалеко от Литейной. Гостиница
была плохенькая. Князь занял две небольшие комнаты, темные и плохо меблированные, умылся, оделся, ничего не спросил и торопливо вышел, как бы боясь потерять время или не застать кого-то
дома.
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он может застать теперь одного только генерала, по службе, да и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же отвезет в Павловск, а ему до того времени очень хотелось сделать один визит. На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать
дом, в который ему так хотелось зайти.
Визит этот
был для него, впрочем, в некотором отношении рискованным. Он затруднялся и колебался. Он знал про
дом, что он находится в Гороховой, неподалеку от Садовой, и положил идти туда, в надежде, что, дойдя до места, он успеет наконец решиться окончательно.
Дом этот
был большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвету грязно-зеленого.
И снаружи, и внутри, как-то негостеприимно и сухо, всё как будто скрывается и таится, а почему так кажется по одной физиономии
дома —
было бы трудно объяснить.
Ему
было очень тяжело и хотелось поскорее из этого
дома.
Было уже поздно, почти половина третьего, и Епанчина князь не застал
дома.
Да, он уже и
был на Петербургской, он
был близко от
дома; ведь не с прежнею же целью теперь он идет туда, ведь не с «особенною же идеей»!
Вот, должно
быть, и
дом, так и
есть, № 16, «
дом коллежской секретарши Филисовой.
Этот демон шепнул ему в Летнем саду, когда он сидел, забывшись, под липой, что если Рогожину так надо
было следить за ним с самого утра и ловить его на каждом шагу, то, узнав, что он не поедет в Павловск (что уже, конечно,
было роковым для Рогожина сведением), Рогожин непременно пойдет туда, к тому
дому, на Петербургской, и
будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще утром честное слово, что «не увидит ее», и что «не затем он в Петербург приехал».
Как не понравились ему давеча эта гостиница, эти коридоры, весь этот
дом, его номер, не понравились с первого взгляду; он несколько раз в этот день с каким-то особенным отвращением припоминал, что надо
будет сюда воротиться…
В этих воротах, и без того темных, в эту минуту
было очень темно: надвинувшаяся грозовая туча поглотила вечерний свет, и в то самое время, как князь подходил к
дому, туча вдруг разверзлась и пролилась.
Эта лестница, как во всех давно строенных
домах,
была каменная, темная, узкая и вилась около толстого каменного столба.
— Он на смертном одре, — говорила, суетясь, Лизавета Прокофьевна, — а мы тут
будем еще церемонии наблюдать? Друг он нашего
дома иль нет?
— И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего сердца
была их принять и прослушать и что никакого они права не имеют так требовать, тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина
дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…
— Конечно,
дом сумасшедших! — не вытерпела и резко проговорила Аглая, но слова ее пропали в общем шуме; все уже громко говорили, все рассуждали, кто спорил, кто смеялся. Иван Федорович Епанчин
был в последней степени негодования и, с видом оскорбленного достоинства, поджидал Лизавету Прокофьевну. Племянник Лебедева ввернул последнее словечко...
И деревья тоже, — одна кирпичная стена
будет, красная, Мейерова
дома… напротив в окно у меня… ну, и скажи им про всё это… попробуй-ка, скажи; вот красавица… ведь ты мертвый, отрекомендуйся мертвецом, скажи, что «мертвому можно всё говорить»… и что княгиня Марья Алексевна не забранит, ха-ха!..
По мнению Гаврилы Ардалионовича, Евгений Павлович не знал Настасьи Филипповны, он ее и теперь тоже чуть-чуть только знает, и именно потому, что дня четыре назад
был ей кем-то представлен на прогулке, и вряд ли
был хоть раз у нее в
доме, вместе с прочими.
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если
было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна…
Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь,
быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
«И как смели, как смели мне это проклятое анонимное письмо написать про эту тварь, что она с Аглаей в сношениях? — думала Лизавета Прокофьевна всю дорогу, пока тащила за собой князя, и
дома, когда усадила его за круглым столом, около которого
было в сборе всё семейство, — как смели подумать только об этом?
— А мне кажется, Николай Ардалионович, что вы его напрасно сюда перевезли, если это тот самый чахоточный мальчик, который тогда заплакал и к себе звал на похороны, — заметил Евгений Павлович, — он так красноречиво тогда говорил про стену соседнего
дома, что ему непременно взгрустнется по этой стене,
будьте уверены.
И потому я не имею права… к тому же я мнителен, я… я убежден, что в этом
доме меня не могут обидеть и любят меня более, чем я стою, но я знаю (я ведь наверно знаю), что после двадцати лет болезни непременно должно
было что-нибудь да остаться, так что нельзя не смеяться надо мной… иногда… ведь так?
Или по крайней мере
быть у себя
дома, на террасе, но так, чтобы никого при этом не
было, ни Лебедева, ни детей; броситься на свой диван, уткнуть лицо в подушку и пролежать таким образом день, ночь, еще день.
Между нашими загородными собраниями, конечно,
есть и отличающиеся необыкновенною чинностию и имеющие особенно хорошую репутацию; но самый осторожный человек не может всякую минуту защититься от кирпича, падающего с соседнего
дома.
Он сидел в углу, как бы ожидая чего-то, а впрочем, и сам не зная зачем; ему и в голову не приходило уйти, видя суматоху в
доме; казалось, он забыл всю вселенную и готов
был высидеть хоть два года сряду, где бы его ни посадили.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал
было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из
дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Обстановка моя
дома, то
есть „в семействе“,
была тоже уединенная.