Неточные совпадения
Когда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым
был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных
домах и скромно темнела серая на деревянных.
Дома были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов.
Местами эти
дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь
было заметно более движения народа и живости.
Чаще же всего заметно
было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: «Питейный
дом».
Впрочем, губернаторский
дом был так освещен, хоть бы и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали — словом, всё как нужно.
Петрушке приказано
было оставаться
дома, смотреть за комнатой и чемоданом.
— Направо, — сказал мужик. — Это
будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то
есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь
дом, каменный, в два этажа, господский
дом, в котором, то
есть, живет сам господин. Вот это тебе и
есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не
было.
Проехавши две версты, встретили поворот на проселочную дорогу, но уже и две, и три, и четыре версты, кажется, сделали, а каменного
дома в два этажа все еще не
было видно.
Дом господский стоял одиночкой на юру, то
есть на возвышении, открытом всем ветрам, каким только вздумается подуть; покатость горы, на которой он стоял,
была одета подстриженным дерном.
Хотя время, в продолжение которого они
будут проходить сени, переднюю и столовую, несколько коротковато, но попробуем, не успеем ли как-нибудь им воспользоваться и сказать кое-что о хозяине
дома.
Дома он говорил очень мало и большею частию размышлял и думал, но о чем он думал, тоже разве Богу
было известно.
Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо
было, если бы вдруг от
дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы
были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян.
Конечно, можно бы заметить, что в
доме есть много других занятий, кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов, и много бы можно сделать разных запросов.
Можно
было видеть тотчас, что он совершил свое поприще, как совершают его все господские приказчики:
был прежде просто грамотным мальчишкой в
доме, потом женился на какой-нибудь Агашке-ключнице, барыниной фаворитке, сделался сам ключником, а там и приказчиком.
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут он положил руку на сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не
было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не в одном
доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо
было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший
дом с таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.] что можно оттуда видеть даже Москву и там
пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах.
Только одна половина его
была озарена светом, исходившим из окон; видна
была еще лужа перед
домом, на которую прямо ударял тот же свет.
В
доме не
было никакого приготовления к их принятию.
В этой же конюшне видели козла, которого, по старому поверью, почитали необходимым держать при лошадях, который, как казалось,
был с ними в ладу, гулял под их брюхами, как у себя
дома.
Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее,
были у ней справа и слева; посреди виднелся деревянный
дом с мезонином, красной крышей и темно-серыми или, лучше, дикими стенами, —
дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов.
Фронтон тоже никак не пришелся посреди
дома, как ни бился архитектор, потому что хозяин приказал одну колонну сбоку выкинуть, и оттого очутилось не четыре колонны, как
было назначено, а только три.
Чичиков еще раз окинул комнату, и все, что в ней ни
было, — все
было прочно, неуклюже в высочайшей степени и имело какое-то странное сходство с самим хозяином
дома; в углу гостиной стояло пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах, совершенный медведь.
Старый, обширный, тянувшийся позади
дома сад, выходивший за село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал эту обширную деревню и один
был вполне живописен в своем картинном опустении.
Ничего не заметно
было оживляющего картину: ни отворявшихся дверей, ни выходивших откуда-нибудь людей, никаких живых хлопот и забот
дома!
В
доме были открыты все окна, антресоли
были заняты квартирою учителя-француза, который славно брился и
был большой стрелок: приносил всегда к обеду тетерек или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что больше в целом
доме никто ее не
ел.
С каждым годом притворялись окна в его
доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель,
было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно
было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно
было притронуться: они обращались в пыль.
Почему у Прошки
были такие большие сапоги, это можно узнать сейчас же: у Плюшкина для всей дворни, сколько ни
было ее в
доме,
были одни только сапоги, которые должны
были всегда находиться в сенях.
—
Пили уже и
ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не
ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь
поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя
дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
— В город? Да как же?.. а дом-то как оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в день так оберут, что и кафтана не на чем
будет повесить.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно
будет свидетелей, хотя по два с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору, он человек праздный и, верно, сидит
дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире. Инспектор врачебной управы, он также человек праздный и, верно,
дома, если не поехал куда-нибудь играть в карты, да еще тут много
есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят землю!
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они пошли,
будучи людьми необходимыми для
дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову так, как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
Всякий
дом казался ей длиннее обыкновенного; белая каменная богадельня с узенькими окнами тянулась нестерпимо долго, так что она наконец не вытерпела не сказать: «Проклятое строение, и конца нет!» Кучер уже два раза получал приказание: «Поскорее, поскорее, Андрюшка! ты сегодня несносно долго едешь!» Наконец цель
была достигнута.
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман; вдруг в глухую полночь, когда все уже спало в
доме, раздается в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не то
будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
Все те, которые прекратили давно уже всякие знакомства и знались только, как выражаются, с помещиками Завалишиным да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные от глаголов «полежать» и «завалиться», которые в большом ходу у нас на Руси, все равно как фраза: заехать к Сопикову и Храповицкому, означающая всякие мертвецкие сны на боку, на спине и во всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами и прочими принадлежностями); все те, которых нельзя
было выманить из
дому даже зазывом на расхлебку пятисотрублевой ухи с двухаршинными стерлядями и всякими тающими во рту кулебяками; словом, оказалось, что город и люден, и велик, и населен как следует.
На вопрос, не делатель ли он фальшивых бумажек, он отвечал, что делатель, и при этом случае рассказал анекдот о необыкновенной ловкости Чичикова: как, узнавши, что в его
доме находилось на два миллиона фальшивых ассигнаций, опечатали
дом его и приставили караул, на каждую дверь по два солдата, и как Чичиков переменил их все в одну ночь, так что на другой день, когда сняли печати, увидели, что все
были ассигнации настоящие.
Все, что ни
есть, все, что ни видит он: и лавчонка против его окон, и голова старухи, живущей в супротивном
доме, подходящей к окну с коротенькими занавесками, — все ему гадко, однако же он не отходит от окна.
Никто не видал, чтобы он хоть раз
был не тем, чем всегда, хоть на улице, хоть у себя
дома; хоть бы раз показал он в чем-нибудь участье, хоть бы напился пьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью, какому предается разбойник в пьяную минуту, но даже тени не
было в нем ничего такого.
И в канцелярии не успели оглянуться, как устроилось дело так, что Чичиков переехал к нему в
дом, сделался нужным и необходимым человеком, закупал и муку и сахар, с дочерью обращался, как с невестой, повытчика звал папенькой и целовал его в руку; все положили в палате, что в конце февраля перед Великим постом
будет свадьба.
Позвольте узнать вашу квартиру, вам и заботиться не нужно самим, все
будет принесено к вам на
дом».
А между тем в других концах города очутилось у каждого из членов по красивому
дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли
был там получше.
Чиновники
были отставлены от должности;
дома гражданской архитектуры поступили в казну и обращены
были на разные богоугодные заведения и школы для кантонистов, [Кантонисты — солдатские сыновья, с самого рождения определенные в военное ведомство.] все распушено
было в пух, и Чичиков более других.
Расстроено оно
было скотскими падежами, плутами приказчиками, неурожаями, повальными болезнями, истребившими лучших работников, и, наконец, бестолковьем самого помещика, убиравшего себе в Москве
дом в последнем вкусе и убившего на эту уборку все состояние свое до последней копейки, так что уж не на что
было есть.
Въезд в какой бы ни
было город, хоть даже в столицу, всегда как-то бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом, а потом уже выглянут углы шестиэтажных
домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц, все в колокольнях, колоннах, статуях, башнях, с городским блеском, шумом и громом и всем, что на диво произвела рука и мысль человека.
Вид
был очень недурен, но вид сверху вниз, с надстройки
дома на равнины и отдаленья,
был еще лучше.
Кто ж
был жилец этой деревни, к которой, как к неприступной крепости, нельзя
было и подъехать отсюда, а нужно
было подъезжать с другой стороны — полями, хлебами и, наконец, редкой дубровой, раскинутой картинно по зелени, вплоть до самых изб и господского
дома? Кто
был жилец, господин и владетель этой деревни? Какому счастливцу принадлежал этот закоулок?
Андрей Иванович подумал, что это должен
быть какой-нибудь любознательный ученый-профессор, который ездит по России затем, чтобы собирать какие-нибудь растения или даже предметы ископаемые. Он изъявил ему всякую готовность споспешествовать; предложил своих мастеров, колесников и кузнецов для поправки брички; просил расположиться у него как в собственном
доме; усадил обходительного гостя в большие вольтеровские <кресла> и приготовился слушать его рассказ, без сомнения, об ученых предметах и естественных.
— Справедливо изволили заметить, ваше превосходительство. Но представьте же теперь мое положение… — Тут Чичиков, понизивши голос, стал говорить как бы по секрету: — У него в
доме, ваше превосходительство,
есть ключница, а у ключницы дети. Того и смотри, все перейдет им.
Тут генерал разразился таким смехом, каким вряд ли когда смеялся человек: как
был, так и повалился он в кресла; голову забросил назад и чуть не захлебнулся. Весь
дом встревожился. Предстал камердинер. Дочь прибежала в испуге.
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе:
будет у меня и повар, и
дом, как полная чаша, но
будет и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся с концами, да понемножку всякий год
будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
Козьма да Денис!» Когда же подъехал он к крыльцу
дома, к величайшему изумленью его, толстый барин
был уже на крыльце и принял его в свои объятья.