Неточные совпадения
— А
ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им
от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Тьфу
тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком
от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
Это, говорит, не
тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий
от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
—
Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы
ты был счастлив, и
ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с
тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя;
ты не можешь того же требовать
от сестры…
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление
от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с
тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли
тебе так тяжело
от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели
ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А
ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
— На улицу пойду, Катя,
ты слышала, там мне и место, а не то в прачки! Довольно с Афанасием Ивановичем! Кланяйтесь ему
от меня, а меня не поминайте лихом…
— Точно не знает! Да ведь вот с
тобою же
от меня бежала «из-под венца», сам сейчас выговорил.
— Что же, твою любовь
от злости не отличишь, — улыбнулся князь, — а пройдет она, так, может, еще пуще беда будет. Я, брат Парфен, уж это
тебе говорю…
«Что
ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал.) «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую
от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость, всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним
от всего своего сердца на молитву становится».
— Лев Николаевич! — крикнул сверху Парфен, когда князь дошел до первой забежной площадки, — крест-от, что у солдата купил, при
тебе?
Так
ты, миленький, у них же и прощения просишь, — подхватила она, опять обращаясь к князю, — «виноват, дескать, что осмелился вам капитал предложить…», а
ты чего, фанфаронишка, изволишь смеяться! — накинулась она вдруг на племянника Лебедева, — «мы, дескать,
от капитала отказываемся, мы требуем, а не просим!» А точно того и не знает, что этот идиот завтра же к ним опять потащится свою дружбу и капиталы им предлагать!
— Евгений Павлыч! Это
ты? — крикнул вдруг звонкий, прекрасный голос,
от которого вздрогнул князь и, может быть, еще кто-нибудь. — Ну, как я рада, что наконец разыскала! Я послала к
тебе в город нарочного; двух! Целый день
тебя ищут!
— Как! Эту проеденную тщеславием галиматью! Да разве
ты не видишь, что они все с ума спятили
от гордости и тщеславия?
— Что
ты от меня пощечину, что ли, получить наконец намерен?
Ты, подлинно сказать, друг дома, Лев Николаич, и вообрази, сейчас оказывается, хоть, впрочем, и не точно, что Евгений Павлыч будто бы уже больше месяца назад объяснился с Аглаей и получил будто бы
от нее формальный отказ.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с
тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому
от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Не думай чего-нибудь, — она просто дурачит и
тебя, и нас всех,
от безделья.
—
От Келлера слышал (я к
тебе заходил), «в парк-де пошел»: ну, думаю, так оно и есть.
— Я получил твое письмо, Лев Николаич;
ты это всё напрасно… и охота
тебе!.. А теперь я к
тебе от нее: беспременно велит
тебя звать; что-то сказать
тебе очень надо. Сегодня же и просила.
Чего
ты сторонишься
от меня?
— Какая у
тебя будет злоба! — засмеялся опять Рогожин в ответ на горячую, внезапную речь князя. Он действительно стоял, сторонясь
от него, отступив шага на два и пряча свои руки.
— Как… так неужели правда, что он там был? — воскликнул Ганя, вспыхнув
от стыда и бешенства. — Боже, да ведь
ты оттуда! Узнала
ты что-нибудь? Был там старик? Был или нет?
Не знаешь
ты ее характера; она
от первейшего жениха отвернется, а к студенту какому-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала, — вот ее мечта!
— Это винт! — кричал генерал. — Он сверлит мою душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще
ты не родился, а я уже был осыпан почестями; а
ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий
от злобы и
от неверия… И зачем
тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня,
от чужих до родного сына!
— Милый друг, идол
ты мой! — целовал ее руку весь просиявший
от счастья генерал. (Аглая не отнимала руки.) — Так
ты, стало быть, любишь этого… молодого человека?..
— Я слышала, что
ты тогда, батюшка, с красавицей графиней Ливицкой из Вены в Париж убежал, свой пост бросил, а не
от иезуита, — вставила вдруг Белоконская.
Теперь, когда она опозорила меня, да еще в твоих же глазах, и
ты от меня отвернешься, а ее под ручку с собой уведешь?
Когда все разошлись, Келлер нагнулся к Лебедеву и сообщил ему: «Мы бы с
тобой затеяли крик, подрались, осрамились, притянули бы полицию; а он вон друзей себе приобрел новых, да еще каких; я их знаю!» Лебедев, который был довольно «готов», вздохнул и произнес: «Утаил
от премудрых и разумных и открыл младенцам, я это говорил еще и прежде про него, но теперь прибавляю, что и самого младенца бог сохранил, спас
от бездны, он и все святые его!»
Неточные совпадения
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О
ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая
от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это
от судьи триста; это
от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка
ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Купцы. Да уж куда милость твоя ни запроводит его, все будет хорошо, лишь бы, то есть,
от нас подальше. Не побрезгай, отец наш, хлебом и солью: кланяемся
тебе сахарцом и кузовком вина.
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же
ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя
от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!