Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно,
что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них,
что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться,
что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о
чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности…
что очень и очень свойственно человеку,
ну хоть… от излишка воображения.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь!
Ну, вот так и знал,
что какая-нибудь вот этакая тварь так тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.
— Ну-с, ну-с, теперь запоет у нас Настасья Филипповна! — потирая руки, хихикал чиновник, — теперь, сударь,
что подвески! Теперь мы такие подвески вознаградим…
—
Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то,
что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы
что же, у нас жить,
что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
—
Ну, стало быть, и кстати,
что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились,
что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал,
что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло.
Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили…
Ну, прощайте и извините,
что обеспокоил.
—
Ну нет, — с убеждением перебил генерал, — и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И притом,
чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А
что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще,
чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
—
Ну да; не нравится мне этот ваш Фердыщенко: сальный шут какой-то. И не понимаю, почему его так поощряет Настасья Филипповна? Да он взаправду,
что ли, ей родственник?
Эта новая женщина объявляла,
что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но
что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому,
что ей так хочется, и
что, следственно, так и быть должно, — «
ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому
что теперь и я наконец смеяться хочу».
— Знаю я, к какому он графу! — резко проговорила Лизавета Прокофьевна и раздражительно перевела глаза на князя. —
Что бишь! — начала она брезгливо и досадливо припоминая, —
ну,
что там? Ах да:
ну, какой там игумен?
— Пафнутий? Это интересно;
ну,
что же он?
— Почему?
Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я хочу знать, как он умеет говорить.
Ну, о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
— А князь найдется, потому
что князь чрезвычайно умен и умнее тебя по крайней мере в десять раз, а может, и в двенадцать. Надеюсь, ты почувствуешь после этого. Докажите им это, князь; продолжайте. Осла и в самом деле можно наконец мимо.
Ну,
что вы, кроме осла за границей видели?
— Не правда ли? Не правда ли? — вскинулась генеральша. — Я вижу,
что и ты иногда бываешь умна;
ну, довольно смеяться! Вы остановились, кажется, на швейцарской природе, князь,
ну!
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно, хотели вывести,
что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту «бесконечную жизнь».
Ну,
что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
— Видели? — вскричала Аглая. — Я бы должна была догадаться! Это венчает все дело. Если видели, как же вы говорите,
что все время счастливо прожили?
Ну, не правду ли я вам сказала?
— Князь, — начал он опять, — там на меня теперь… по одному совершенно странному обстоятельству… и смешному… и в котором я не виноват…
ну, одним словом, это лишнее, — там на меня, кажется, немножко сердятся, так
что я некоторое время не хочу входить туда без зова.
— О, мне и не нужно таких больших извинений, — поспешил ответить князь. — Я ведь понимаю,
что вам очень неприятно, и потому-то вы и бранитесь.
Ну, пойдемте к вам. Я с удовольствием…
—
Ну, вот теперь с шубой идет! Шубу-то зачем несешь? Ха, ха, ха! Да ты сумасшедший,
что ли?
— Да
что это за идиот? — в негодовании вскрикнула, топнув на него ногой, Настасья Филипповна. —
Ну, куда ты идешь?
Ну, кого ты будешь докладывать?
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах!
Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят,
что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу,
ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
—
Ну, старшая, пошла! Вот это-то в ней и скверно. А кстати, я ведь думал,
что отец наверно с Рогожиным уедет. Кается, должно быть, теперь. Посмотреть,
что с ним в самом деле, — прибавил Коля, выходя.
—
Ну так знайте ж,
что я женюсь, и теперь уж непременно. Еще давеча колебался, а теперь уж нет! Не говорите! Я знаю,
что вы хотите сказать…
— Любил вначале.
Ну, да довольно… Есть женщины, которые годятся только в любовницы и больше ни во
что. Я не говорю,
что она была моею любовницей. Если захочет жить смирно, и я буду жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги с собой захвачу. Я смешным быть не хочу; прежде всего не хочу быть смешным.
— А весь покраснел и страдает.
Ну, да ничего, ничего, не буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы,
что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать.
Ну, прощайте!
—
Ну, по какому именно, это пусть будет как вам угодно, а мне главное то,
что вы там не просто напрашиваетесь на вечер, в очаровательное общество камелий, генералов и ростовщиков.
— Я с величайшим удовольствием. Но мы, впрочем, увидим. Я теперь очень… очень расстроен.
Что? Уж пришли? В этом доме… какой великолепный подъезд! И швейцар.
Ну, Коля, не знаю,
что из этого выйдет.
— Да меня для того только и держат, и пускают сюда, — воскликнул раз Фердыщенко, — чтоб я именно говорил в этом духе.
Ну возможно ли в самом деле такого, как я, принимать? Ведь я понимаю же это.
Ну можно ли меня, такого Фердыщенка, с таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для того и сажают,
что это и вообразить невозможно.
— Нас однажды компания собралась,
ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое,
что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!
Ну, господа, конечно, я обязан подать благородный пример, но всего более жалею в настоящую минуту о том,
что я так ничтожен и ничем не замечателен; даже чин на мне самый премаленький;
ну,
что в самом деле интересного в том,
что Фердыщенко сделал скверный поступок?
Ну, известно, прапорщик: кровь — кипяток, а хозяйство копеечное; завелся у меня тогда денщик, Никифор, и ужасно о хозяйстве моем заботился, копил, зашивал, скреб и чистил, и даже везде воровал всё,
что мог стянуть, чтобы только в доме приумножить; вернейший и честнейший был человек.
— «Помилуй, да это не верно,
ну, как не даст?» — «Стану на колени и буду в ногах валяться до тех пор, пока даст, без того не уеду!» — «Когда едешь-то?» — «Завтра
чем свет в пять часов».
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых,
что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот,
ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите,
что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела;
чего серьезнее?
— А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста, вот тут, вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания?
Ну, пусть войдут и сядут; вон там на диване можно, вот еще диван. Вот там два кресла…
что же они, не хотят,
что ли?
—
Ну, вот, за
что я его мучила целые пять лет и от себя не отпускала!
—
Ну, так все прочь,
что хочу, то и делаю! Не мешать! Фердыщенко, поправьте огонь!
Я отдаю ему в полную собственность, в вознаграждение…
ну, там,
чего бы то ни было!
Она торжественно объявила,
что «старуха Белоконская» (она иначе никогда не называла княгиню, говоря о ней заочно) сообщает ей весьма утешительные сведения об этом… «чудаке,
ну вот, о князе-то!» Старуха его в Москве разыскала, справлялась о нем, узнала что-то очень хорошее; князь наконец явился к ней сам и произвел на нее впечатление почти чрезвычайное.
— Пьян, вы думаете? — крикнул голос с дивана. — Ни в одном глазу! Так разве рюмки три, четыре,
ну пять каких-нибудь есть, да это уж
что ж, — дисциплина.
—
Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а другой у вас заискивает; а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но не без смысла же вы: вот рассудите-ка меня с ним.
Ну, хочешь, вот князь нас рассудит? — обратился он к дяде. — Я даже рад, князь,
что вы подвернулись.
— Изложение дела. Я его племянник, это он не солгал, хоть и всё лжет. Я курса не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому
что у меня есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того,
что он мне раза два-три уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл.
Ну, верите ли, князь, я был так подл, так низок,
что я их проиграл!
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь,
что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу,
что не знаешь!
Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
— Соврал! — крикнул племянник, — и тут соврал! Его, князь, зовут вовсе не Тимофей Лукьянович, а Лукьян Тимофеевич!
Ну зачем, скажи, ты соврал?
Ну не всё ли равно тебе,
что Лукьян,
что Тимофей, и
что князю до этого? Ведь из повадки одной только и врет, уверяю вас!
—
Ну,
что же? — сказал князь, как бы очнувшись. — Ах да! Ведь вы знаете сами, Лебедев, в
чем наше дело: я приехал по вашему же письму. Говорите.
— Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы меня, наверно, не ждали. Вы думали,
что я из моей глуши не подымусь по вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал.
Ну, полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин здесь уже три недели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний раз, или нет? Скажите правду.
—
Что же не доканчиваешь, — прибавил тот, осклабившись, — а хочешь, скажу,
что ты вот в эту самую минуту про себя рассуждаешь: «
Ну, как же ей теперь за ним быть? Как ее к тому допустить?» Известно,
что думаешь…
— Это может,
что не за тем, и не то в уме было, а только теперь оно уж наверно стало за тем, хе-хе!
Ну, довольно!
Что ты так опрокинулся? Да неужто ты и впрямь того не знал? Дивишь ты меня!
— Я как будто знал, когда въезжал в Петербург, как будто предчувствовал… — продолжал князь. — Не хотел я ехать сюда! Я хотел всё это здешнее забыть, из сердца прочь вырвать!
Ну, прощай… Да
что ты!