Неточные совпадения
Особенно приметна была в этом лице
его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания,
не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным
его взглядом.
Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп, и за ночь
не зяб, тогда как сосед
его принужден был вынести на своей издрогшей спине всю сладость сырой ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был
не приготовлен.
На
нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии,
не рассчитывая, конечно, при этом и на такие концы по дороге, как от Эйдткунена до Петербурга.
На ногах
его были толстоподошвенные башмаки с штиблетами, — всё
не по-русски.
Отвечая,
он объявил, между прочим, что действительно долго
не был в России, с лишком четыре года, что отправлен был за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, вроде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог.
Слушая
его, черномазый несколько раз усмехался; особенно засмеялся
он, когда на вопрос: «что же, вылечили?» — белокурый отвечал, что «нет,
не вылечили».
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на
них, что увеличило
их веселость), — и хотя можно побиться, что в
нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы
не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Люди, о которых
они знают всю подноготную, конечно,
не придумали бы, какие интересы руководствуют
ими, а между тем многие из
них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
Он был как-то рассеян, что-то очень рассеян, чуть ли
не встревожен, даже становился как-то странен: иной раз слушал и
не слушал, глядел и
не глядел, смеялся и подчас сам
не знал и
не понимал, чему смеялся.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то
они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот
не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— А представьте, я совсем
не думая сказал, — пояснил
он наконец в удивлении.
— Да, тех, тех самых, — быстро и с невежливым нетерпением перебил
его черномазый, который вовсе, впрочем, и
не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а с самого начала говорил только одному князю.
— А ты откуда узнал, что
он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый,
не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул
он на
него князю) и что только
им от этого толку, что
они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть
не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего
не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Ну чего
ему, скажите пожалуйста! — раздражительно и злобно кивнул на
него опять Рогожин, — ведь я тебе ни копейки
не дам, хоть ты тут вверх ногами предо мной ходи.
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, — обратился
он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а
он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти
не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу!
Не убеги я тогда, как раз бы убил.
А
он что же мне знать-то в свое время
не дал?
—
Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова
не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч!
Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
— Да ведь
не знаешь! — крикнул на
него в нетерпении Рогожин.
— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь
его пробирала, — а ведь покойник
не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет сживывал, — кивнул
он князю. Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот был еще бледнее в эту минуту.
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на
них с торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь,
не известно мне, за что я тебя полюбил.
Может, оттого, что в эдакую минуту встретил, да вот ведь и
его встретил (
он указал на Лебедева), а ведь
не полюбил же
его.
А между тем известно тоже было, что Иван Федорович Епанчин — человек без образования и происходит из солдатских детей; последнее, без сомнения, только к чести
его могло относиться, но генерал, хоть и умный был человек, был тоже
не без маленьких, весьма простительных слабостей и
не любил иных намеков.
Он, например, имел систему
не выставляться, где надо стушевываться, и
его многие ценили именно за
его простоту, именно за то, что
он знал всегда свое место.
Хоть и действительно
он имел и практику, и опыт в житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но
он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем с своим царем в голове, человеком «без лести преданным» и — куда
не идет век? — даже русским и сердечным.
В последнем отношении с
ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда
не унывал, даже и при самых забавных анекдотах; к тому же и везло
ему, даже в картах, а
он играл по чрезвычайно большой и даже с намерением
не только
не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях
ему пригождавшуюся, но и выставлял ее.
Правда, тут уже
не все были розы, но было зато и много такого, на чем давно уже начали серьезно и сердечно сосредоточиваться главнейшие надежды и цели
его превосходительства.
Женился генерал еще очень давно, еще будучи в чине поручика, на девице почти одного с
ним возраста,
не обладавшей ни красотой, ни образованием, за которою
он взял всего только пятьдесят душ, — правда, и послуживших к основанию
его дальнейшей фортуны.
Но генерал никогда
не роптал впоследствии на свой ранний брак, никогда
не третировал
его как увлечение нерасчетливой юности и супругу свою до того уважал и до того иногда боялся ее, что даже любил.
Он отворил калитку молодому офицеру и толкнул
его в ход, а тому даже и
не толчка, а только разве одного взгляда надо было, —
не пропал бы даром!
В обществе
они не только
не любили выставляться, но даже были слишком скромны.
Никто
не мог
их упрекнуть в высокомерии и заносчивости, а между тем знали, что
они горды и цену себе понимают.
Замуж
они не торопились; известным кругом общества хотя и дорожили, но все же
не очень.
Лакей, видимо,
не мог примириться с мыслью впустить такого посетителя и еще раз решился спросить
его.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на
него глаза камердинер, как бы все еще
не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь и находиться
не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил
он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно
не дававший
ему покоя.
Казалось бы, разговор князя был самый простой; но чем
он был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер
не мог
не почувствовать что-то, что совершенно прилично человеку с человеком и совершенно неприлично гостю с человеком.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про
них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции
не имеет, потому что умный князь и с амбицией
не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае
не пришлось бы за
него отвечать?
— Я посетителя такого, как вы, без секретаря доложить
не могу, а к тому же и сами, особливо давеча, заказали
их не тревожить ни для кого, пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
— Конечно,
не в плаще же входить к
нему.
Сказано: «
Не убий», так за то, что
он убил, и
его убивать?
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в
его бледное лицо, хотя речь
его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за
ним, так что оторваться, кажется,
не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.
Камердинер, хотя и
не мог бы так выразить все это, как князь, но конечно, хотя
не всё, но главное понял, что видно было даже по умилившемуся лицу
его.
— Если уж так вам желательно, — промолвил
он, — покурить, то
оно, пожалуй, и можно, коли только поскорее. Потому вдруг спросит, а вас и нет. Вот тут под лесенкой, видите, дверь. В дверь войдете, направо каморка; там можно, только форточку растворите, потому
оно не порядок…
Но князь
не успел сходить покурить. В переднюю вдруг вошел молодой человек, с бумагами в руках. Камердинер стал снимать с
него шубу. Молодой человек скосил глаза на князя.
Дальнейшего князь
не услышал, потому что камердинер начал шептать. Гаврила Ардалионович слушал внимательно и поглядывал на князя с большим любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился к
нему.
«
Он, должно быть, когда один, совсем
не так смотрит и, может быть, никогда
не смеется», — почувствовалось как-то князю.
—
Не вы ли, — спросил
он, — изволили с год назад или даже ближе прислать письмо, кажется из Швейцарии, к Елизавете Прокофьевне?
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего
не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть,
оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо
не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— А знаете, князь, — сказал
он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки
не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и
не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам
не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а
они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего
не могут найти…