Неточные совпадения
— Они всё
думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова
не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
Да если и пошел, так потому, что
думал: «Всё равно, живой
не вернусь!» А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил.
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут
не смей и
подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой
не заходя, да
думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно
думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции
не имеет, потому что умный князь и с амбицией
не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае
не пришлось бы за него отвечать?
— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски
не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам
думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего
не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и
думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо
не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— О,
не извиняйтесь. Нет-с, я
думаю, что
не имею ни талантов, ни особых способностей; даже напротив, потому что я больной человек и правильно
не учился. Что же касается до хлеба, то мне кажется…
Вообще она ничего
не говорит против возможности этого брака, но об этом еще слишком надо
подумать; она желала бы, чтоб ее
не торопили.
— Швейцария тут
не помешает; а впрочем, повторяю, как хочешь. Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник, а во-вторых,
не знает, где главу приклонить. Я даже
подумал, что тебе несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии.
— Значит, коль находят, что это
не женское дело, так тем самым хотят сказать (а стало быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так же, конечно,
думаете?
Мне кажется, он, наверно,
думал дорогой: «Еще долго, еще жить три улицы остается; вот эту проеду, потом еще та останется, потом еще та, где булочник направо… еще когда-то доедем до булочника!» Кругом народ, крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, — все это надо перенести, а главное, мысль: «Вот их десять тысяч, а их никого
не казнят, а меня-то казнят!» Ну, вот это все предварительно.
Я сидел в вагоне и
думал: «Теперь я к людям иду; я, может быть, ничего
не знаю, но наступила новая жизнь».
Я вхожу и
думаю: «Вот меня считают за идиота, а я все-таки умный, а они и
не догадываются…» У меня часто эта мысль.
Я давеча уже
подумал, что, может быть, я и впрямь из счастливых: я ведь знаю, что таких, которых тотчас полюбишь,
не скоро встретишь, а я вас, только что из вагона вышел, тотчас встретил.
— А-а! А я
думал,
не утащил ли Фердыщенко.
Необыкновенная раздражительность послышалась вдруг в этом вопросе, Ганя постоял,
подумал с минуту и,
не скрывая насмешки, проговорил...
— Да чуть ли еще
не бранила вас, князь. Простите, пожалуйста. Фердыщенко, вы-то как здесь, в такой час? Я
думала, по крайней мере хоть вас
не застану. Кто? Какой князь? Мышкин? — переспросила она Ганю, который между тем, все еще держа князя за плечо, успел отрекомендовать его.
— Да, почти как товарищ. Я вам потом это всё разъясню… А хороша Настасья Филипповна, как вы
думаете? Я ведь ее никогда еще до сих пор
не видывал, а ужасно старался. Просто ослепила. Я бы Ганьке всё простил, если б он по любви; да зачем он деньги берет, вот беда!
— Вот они всё так! — сказал Ганя, усмехаясь. — И неужели же они
думают, что я этого сам
не знаю? Да ведь я гораздо больше их знаю.
— Я
не про это говорю, — пробормотал Ганя, — а кстати, скажите мне, как вы
думаете, я именно хочу знать ваше мнение: стоит эта «мука» семидесяти пяти тысяч или
не стоит?
— Я
не о том, о чем вы
думаете, а меня очень удивляет ваша чрезвычайная уверенность…
— Непременно стали бы, только
не навсегда, потом
не выдержали бы и простили, — решил князь,
подумав и засмеявшись.
— А весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего,
не буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы
думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
«Самое большое, —
думал он, — будет то, что
не примут и что-нибудь нехорошее обо мне
подумают, или, пожалуй, и примут, да станут смеяться в глаза…
Представлялся и еще один неразрешенный вопрос, и до того капитальный, что князь даже
думать о нем боялся, даже допустить его
не мог и
не смел, формулировать как,
не знал, краснел и трепетал при одной мысли о нем.
В эти пять лет ее петербургской жизни было одно время, вначале, когда Афанасий Иванович особенно
не жалел для нее денег; он еще рассчитывал тогда на ее любовь и
думал соблазнить ее, главное, комфортом и роскошью, зная, как легко прививаются привычки роскоши и как трудно потом отставать от них, когда роскошь мало-помалу обращается в необходимость.
Князь, позвольте вас спросить, как вы
думаете, мне вот всё кажется, что на свете гораздо больше воров, чем неворов, и что нет даже такого самого честного человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь
не украл.
Я сперва
думал, что он зарежет меня, как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы я даже и
не поверил: в обморок, к вечеру бред, и к утру горячка; рыдает как ребенок, в конвульсиях.
— Как вы
думаете, Афанасий Иванович, — наскоро успел шепнуть ему генерал, —
не сошла ли она с ума? То есть, без аллегории, а настоящим медицинским манером, — а?
Еще он меня виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь Ганечку; и что же б ты
думала: я с ним эти пять лет
не жила, а деньги-то с него брала, и
думала, что права!
А веришь иль нет, я, года четыре тому назад, временем
думала,
не выйти ли мне уж и впрямь за моего Афанасия Ивановича?
— Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, — князь меня в обиду
не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как вы
думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: «Вы
не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!» Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь…
Правда, ничего еще
не было сказано, даже намеков никаких
не было сделано; но родителям все-таки казалось, что нечего этим летом
думать о заграничной поездке.
Взяв успокоительную привычку подписывать заемные письма и векселя, он и возможности
не предполагал их воздействия, хотя бы когда-нибудь, всё
думал, что это так.
Но что хуже всего, так это то, что я знал про него, что он мерзавец, негодяй и воришка, и все-таки сел с ним играть, и что, доигрывая последний рубль (мы в палки играли), я про себя
думал: проиграю, к дяде Лукьяну пойду, поклонюсь,
не откажет.
Да неужели вы
думаете, что я и сам
не знаю, что так щекотливо поступать, что деньги его, воля его, а с моей стороны выходит насилие.
— Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы меня, наверно,
не ждали. Вы
думали, что я из моей глуши
не подымусь по вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал. Ну, полноте,
не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин здесь уже три недели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний раз, или нет? Скажите правду.
— Что ты приедешь, я так и
думал, и видишь,
не ошибся, — прибавил тот, язвительно усмехнувшись, — но почем я знал, что ты сегодня приедешь?
Ономнясь
подумал: стану приезжать
не с пустыми руками, — так только ее насмешил, а потом и в злость даже вошла.
— «Так вот я тебе, говорит, дам прочесть: был такой один папа, и на императора одного рассердился, и тот у него три дня
не пивши,
не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему
не простил; как ты
думаешь, что тот император в эти три дня, на коленках-то стоя, про себя передумал и какие зароки давал?..
— «Ага, сам говоришь, что верно, значит, и ты, может, зароки даешь, что: “выйдет она за меня, тогда-то я ей всё и припомню, тогда-то и натешусь над ней!”» — «
Не знаю, говорю, может, и
думаю так».
Потом помолчала и говорит: «Все-таки ты
не лакей; я прежде
думала, что ты совершенный как есть лакей».
Уж конечно, она
не так дурно
думает о тебе, как ты говоришь.
— Что же
не доканчиваешь, — прибавил тот, осклабившись, — а хочешь, скажу, что ты вот в эту самую минуту про себя рассуждаешь: «Ну, как же ей теперь за ним быть? Как ее к тому допустить?» Известно, что
думаешь…
И совсем, совсем
не так
думал с тобой встретиться!..
Опять новая странность! Он
подумал, поднялся наверх и выставил ему напоказ свой крест,
не снимая его с шеи.
Он взял билет в Павловск и с нетерпением спешил уехать; но, уж конечно, его что-то преследовало, и это была действительность, а
не фантазия, как, может быть, он наклонен был
думать.
Это ведь страсть-с; этакие известия — признак очень дурной-с; этаких гостеприимцев и принимать даже у себя страшно, я и
подумал:
не слишком ли для нас с вами будет этакой гостеприимен?
— Отнюдь, отнюдь нет, — замахал Лебедев, — и
не того боится, чего бы вы
думали. Кстати: изверг ровно каждый день приходит о здоровье вашем наведываться, известно ли вам?