Неточные совпадения
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее
не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела
не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в
доме и держится, что последнего слова еще
не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало
быть, и все скажется.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы
быть камер-юнкером. Эту женщину введут в
дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она
не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти
не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли
будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй,
не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя
дома, где
был деспотом, на полную наглость, но
не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже
было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
— Отсюда далеко: у Большого театра,
дом Мытовцовой, почти тут же на площади, в бельэтаже… У ней большого собрания
не будет, даром что именинница, и разойдутся рано…
— Я очень рад, что вас здесь встретил, Коля, — обратился к нему князь, —
не можете ли вы мне помочь? — Мне непременно нужно
быть у Настасьи Филипповны. Я просил давеча Ардалиона Александровича, но он вот заснул. Проводите меня, потому я
не знаю ни улиц, ни дороги. Адрес, впрочем, имею: у Большого театра,
дом Мытовцовой.
Да и вообще в первое время, то
есть чуть ли
не целый месяц по отъезде князя, в
доме Епанчиных о нем говорить
было не принято.
Заметим в скобках, что и о Гавриле Ардалионовиче в
доме Епанчиных никогда даже и
не упоминалось, — как будто и на свете такого человека
не было,
не только в их
доме.
Раза два он жестоко, впрочем, поссорился с Лизаветой Прокофьевной, объявил ей, что она деспотка и что нога его
не будет в ее
доме.
Извозчик довез его до одной гостиницы, недалеко от Литейной. Гостиница
была плохенькая. Князь занял две небольшие комнаты, темные и плохо меблированные, умылся, оделся, ничего
не спросил и торопливо вышел, как бы боясь потерять время или
не застать кого-то
дома.
—
Не знаю совсем. Твой
дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я этак заключил, — ничем объяснить
не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это меня так беспокоит. Прежде и
не вздумал бы, что ты в таком
доме живешь, а как увидал его, так сейчас и подумалось: «Да ведь такой точно у него и должен
быть дом!»
Было уже поздно, почти половина третьего, и Епанчина князь
не застал
дома.
Да, он уже и
был на Петербургской, он
был близко от
дома; ведь
не с прежнею же целью теперь он идет туда, ведь
не с «особенною же идеей»!
Этот демон шепнул ему в Летнем саду, когда он сидел, забывшись, под липой, что если Рогожину так надо
было следить за ним с самого утра и ловить его на каждом шагу, то, узнав, что он
не поедет в Павловск (что уже, конечно,
было роковым для Рогожина сведением), Рогожин непременно пойдет туда, к тому
дому, на Петербургской, и
будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще утром честное слово, что «
не увидит ее», и что «
не затем он в Петербург приехал».
Как
не понравились ему давеча эта гостиница, эти коридоры, весь этот
дом, его номер,
не понравились с первого взгляду; он несколько раз в этот день с каким-то особенным отвращением припоминал, что надо
будет сюда воротиться…
— И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть
не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего сердца
была их принять и прослушать и что никакого они права
не имеют так требовать, тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы
не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина
дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…
— Конечно,
дом сумасшедших! —
не вытерпела и резко проговорила Аглая, но слова ее пропали в общем шуме; все уже громко говорили, все рассуждали, кто спорил, кто смеялся. Иван Федорович Епанчин
был в последней степени негодования и, с видом оскорбленного достоинства, поджидал Лизавету Прокофьевну. Племянник Лебедева ввернул последнее словечко...
И деревья тоже, — одна кирпичная стена
будет, красная, Мейерова
дома… напротив в окно у меня… ну, и скажи им про всё это… попробуй-ка, скажи; вот красавица… ведь ты мертвый, отрекомендуйся мертвецом, скажи, что «мертвому можно всё говорить»… и что княгиня Марья Алексевна
не забранит, ха-ха!..
По мнению Гаврилы Ардалионовича, Евгений Павлович
не знал Настасьи Филипповны, он ее и теперь тоже чуть-чуть только знает, и именно потому, что дня четыре назад
был ей кем-то представлен на прогулке, и вряд ли
был хоть раз у нее в
доме, вместе с прочими.
— Во-первых, милый князь, на меня
не сердись, и если
было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но
не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна…
Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего
не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь,
быть филантропом приятно, но
не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
И потому я
не имею права… к тому же я мнителен, я… я убежден, что в этом
доме меня
не могут обидеть и любят меня более, чем я стою, но я знаю (я ведь наверно знаю), что после двадцати лет болезни непременно должно
было что-нибудь да остаться, так что нельзя
не смеяться надо мной… иногда… ведь так?
Или по крайней мере
быть у себя
дома, на террасе, но так, чтобы никого при этом
не было, ни Лебедева, ни детей; броситься на свой диван, уткнуть лицо в подушку и пролежать таким образом день, ночь, еще день.
Между нашими загородными собраниями, конечно,
есть и отличающиеся необыкновенною чинностию и имеющие особенно хорошую репутацию; но самый осторожный человек
не может всякую минуту защититься от кирпича, падающего с соседнего
дома.
Он сидел в углу, как бы ожидая чего-то, а впрочем, и сам
не зная зачем; ему и в голову
не приходило уйти, видя суматоху в
доме; казалось, он забыл всю вселенную и готов
был высидеть хоть два года сряду, где бы его ни посадили.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал
было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы
не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из
дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения
не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Бедный Бахмутов
был очень встревожен за меня; он проводил меня до самого
дома и
был так деликатен, что
не пустился ни разу в утешения и почти всё молчал.
Час спустя, уже в четвертом часу, князь сошел в парк. Он пробовал
было заснуть
дома, но
не мог, от сильного биения сердца.
Дома, впрочем, всё
было устроено и по возможности успокоено; больной заснул, и прибывший доктор объявил, что никакой нет особенной опасности. Лебедев, Коля, Бурдовский улеглись в комнате больного, чтобы чередоваться в дежурстве; опасаться, стало
быть,
было нечего.
— Ну, довольно, надо торопиться, — заключила она, выслушав всё, — всего нам только час здесь
быть, до восьми часов, потому что в восемь часов мне надо непременно
быть дома, чтобы
не узнали, что я здесь сидела, а я за делом пришла; мне много нужно вам сообщить. Только вы меня совсем теперь сбили. Об Ипполите я думаю, что пистолет у него так и должен
был не выстрелить, это к нему больше идет. Но вы уверены, что он непременно хотел застрелиться и что тут
не было обману?
—
Дома, все, мать, сестры, отец, князь Щ., даже мерзкий ваш Коля! Если прямо
не говорят, то так думают. Я им всем в глаза это высказала, и матери, и отцу. Maman
была больна целый день; а на другой день Александра и папаша сказали мне, что я сама
не понимаю, что вру и какие слова говорю. А я им тут прямо отрезала, что я уже всё понимаю, все слова, что я уже
не маленькая, что я еще два года назад нарочно два романа Поль де Кока прочла, чтобы про всё узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок
не упала.
Войдя в свой
дом, Лизавета Прокофьевна остановилась в первой же комнате; дальше она идти
не могла и опустилась на кушетку, совсем обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это
была довольно большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках у окон и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас же вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на князя и на мать.
«Ротшильдом
не буду, да и
не для чего, — прибавил он смеясь, — а
дом на Литейной
буду иметь, даже, может, и два, и на этом кончу».
Природа любит и ласкает таких людей: она вознаградит Птицына
не тремя, а четырьмя
домами наверно, и именно за то, что он с самого детства уже знал, что Ротшильдом никогда
не будет.
— Что в
доме у них
не знают, так в этом нет для меня и сомнения; но ты мне мысль подал: Аглая, может
быть, и знает. Одна она и знает, потому что сестры
были тоже удивлены, когда она так серьезно передавала поклон отцу. И с какой стати именно ему? Если знает, так ей князь передал!
Коля
был озабочен и как бы в недоумении; он многого
не понимал в «сумасшествии генерала», как он выражался, конечно,
не зная основных причин этой новой сумятицы в
доме.
Но великодушная борьба с беспорядком обыкновенно продолжалась недолго; генерал
был тоже человек слишком «порывчатый», хотя и в своем роде; он обыкновенно
не выносил покаянного и праздного житья в своем семействе и кончал бунтом; впадал в азарт, в котором сам, может
быть, в те же самые минуты и упрекал себя, но выдержать
не мог: ссорился, начинал говорить пышно и красноречиво, требовал безмерного и невозможного к себе почтения и в конце концов исчезал из
дому, иногда даже на долгое время.
— Я оставляю
дом Лебедева потому, милый князь, потому что с этим человеком порвал; порвал вчера вечером, с раскаянием, что
не раньше. Я требую уважения, князь, и желаю получать его даже и от тех лиц, которым дарю, так сказать, мое сердце. Князь, я часто дарю мое сердце и почти всегда бываю обманут. Этот человек
был недостоин моего подарка.
С пятнадцатилетним того уже
не было бы, и это непременно так, потому что пятнадцатилетний я бы
не убежал из нашего деревянного
дома, в Старой Басманной, в день вшествия Наполеона в Москву, от моей матери, опоздавшей выехать из Москвы и трепетавшей от страха.
Нина Александровна, видя искренние слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже
не с лаской: «Ну, бог с вами, ну,
не плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев
был до того поражен этими словами и тоном их, что во весь этот вечер
не хотел уже и отходить от Нины Александровны (и во все следующие дни, до самой смерти генерала, он почти с утра до ночи проводил время в их
доме).
А между тем все эти люди, — хотя, конечно,
были «друзьями
дома» и между собой, —
были, однако же, далеко
не такими друзьями ни
дому, ни между собой, какими принял их князь, только что его представили и познакомили с ними.
— Уж по одному этому
быть не может! — подхватил князь. — Как же она выйдет, если бы даже и хотела? Вы
не знаете… обычаев в этом
доме: она
не может отлучиться одна к Настасье Филипповне; это вздор!
Ипполит вышел. Князю
не для чего
было просить кого-нибудь шпионить, если бы даже он
был и способен на это. Приказание ему Аглаи сидеть
дома теперь почти объяснялось: может
быть, она хотела за ним зайти. Правда, может
быть, она именно
не хотела, чтоб он туда попал, а потому и велела ему
дома сидеть… Могло
быть и это. Голова его кружилась; вся комната ходила кругом. Он лег на диван и закрыл глаза.
Он только заметил, что она хорошо знает дорогу, и когда хотел
было обойти одним переулком подальше, потому что там дорога
была пустыннее, и предложил ей это, она выслушала, как бы напрягая внимание, и отрывисто ответила: «Всё равно!» Когда они уже почти вплоть подошли к
дому Дарьи Алексеевны (большому и старому деревянному
дому), с крыльца вышла одна пышная барыня и с нею молодая девица; обе сели в ожидавшую у крыльца великолепную коляску, громко смеясь и разговаривая, и ни разу даже и
не взглянули на подходивших, точно и
не приметили.
Нам известно также, что час спустя после того, как Аглая Ивановна выбежала от Настасьи Филипповны, а может, даже и раньше часу, князь уже
был у Епанчиных, конечно, в уверенности найти там Аглаю, и что появление его у Епанчиных произвело тогда чрезвычайное смущение и страх в
доме, потому что Аглая домой еще
не возвратилась и от него только в первый раз и услышали, что она уходила с ним к Настасье Филипповне.
Он, впрочем, любезно и подробно сообщил обо всем князю: тот многого еще
не знал, и это
был первый вестник из
дома.
В церкви, пройдя кое-как сквозь толпу, при беспрерывном шепоте и восклицаниях публики, под руководством Келлера, бросавшего направо и налево грозные взгляды, князь скрылся на время в алтаре, а Келлер отправился за невестой, где у крыльца
дома Дарьи Алексеевны нашел толпу
не только вдвое или втрое погуще, чем у князя, но даже, может
быть, и втрое поразвязнее.
Если же его нет
дома (о чем узнать наверно), или он
не захочет сказать, то съездить в Семеновский полк, к одной даме, немке, знакомой Настасьи Филипповны, которая живет с матерью: может
быть, Настасья Филипповна, в своем волнении и желая скрыться, заночевала у них.
— Так я и порешил, чтоб ни за что, парень, и никому
не отдавать! Ночью проночуем тихо. Я сегодня только на час один и из
дому вышел, поутру, а то всё при ней
был. Да потом повечеру за тобой пошел. Боюсь вот тоже еще что душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет?