Неточные совпадения
Готовность белокурого молодого человека в швейцарском плаще отвечать
на все вопросы
своего черномазого соседа была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов.
— Даром деньги
на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в
свое время имели-с…
Но хотя и могло быть нечто достопримечательное собственно в миллионе и в получении наследства, князя удивило и заинтересовало и еще что-то другое; да и Рогожин сам почему-то особенно охотно взял князя в
свои собеседники, хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически, чем нравственно; как-то более от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобы только глядеть
на кого-нибудь и о чем-нибудь языком колотить.
Ан та самая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня, и тоже в
своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и большую дружбу
на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…
А между тем, если бы только ведали эти судьи, что происходило иногда
на душе у Ивана Федоровича, так хорошо знавшего
свое место!
— Подождите в приемной, а узелок здесь оставьте, — проговорил он, неторопливо и важно усаживаясь в
свое кресло и с строгим удивлением посматривая
на князя, расположившегося тут же рядом подле него
на стуле, с
своим узелком в руках.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел
на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про
свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Хотя князь был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря
на то, что князь ему почему-то нравился, в
своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
Генерал, Иван Федорович Епанчин, стоял посреди
своего кабинета и с чрезвычайным любопытством смотрел
на входящего князя, даже шагнул к нему два шага. Князь подошел и отрекомендовался.
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря
на всю видимую затруднительность
своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже
на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— О, у меня время терпит; у меня время совершенно мое (и князь тотчас же поставил
свою мягкую, круглополую шляпу
на стол).
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот
на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из
своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
—
Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы
на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
— А женились бы вы
на такой женщине? — продолжал Ганя, не спуская с него
своего воспаленного взгляда.
Он даже достиг того, что склонил и Лизавету Прокофьевну к
своей системе, хотя дело вообще было трудное, — трудное потому, что и неестественное; но аргументы генерала были чрезвычайно значительны, основывались
на осязаемых фактах.
Так как и сам Тоцкий наблюдал покамест, по некоторым особым обстоятельствам, чрезвычайную осторожность в
своих шагах, и только еще сондировал дело, то и родители предложили дочерям
на вид только еще самые отдаленные предположения.
Ободренный и просиявший надеждами, он отлучился
на несколько дней в
свой уездный городок, чтобы повидаться и, буде возможно, столковаться окончательно с одним из главнейших
своих кредиторов.
Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если не света, то о том по крайней мере, как некоторые дела текут
на свете; во-вторых, это был совершенно не тот характер, как прежде, то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по
своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
Себя,
свой покой и комфорт он любил и ценил более всего
на свете, как и следовало в высшей степени порядочному человеку.
Афанасий Иванович рискнул было
на очень хитрое средство, чтобы разбить
свои цепи: неприметно и искусно он стал соблазнять ее, чрез ловкую помощь, разными идеальнейшими соблазнами; но олицетворенные идеалы: князья, гусары, секретари посольств, поэты, романисты, социалисты даже — ничто не произвело никакого впечатления
на Настасью Филипповну, как будто у ней вместо сердца был камень, а чувства иссохли и вымерли раз навсегда.
Затем стал говорить генерал Епанчин, в
своем качестве отца, и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что вполне признает ее право
на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив
на вид, что судьба его дочери, а может быть и двух других дочерей, зависит теперь от ее же решения.
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить
свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть
на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование
своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
Он прибавил в пояснение, что эта сумма все равно назначена уже ей в его завещании; одним словом, что тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь… и что, наконец, почему же не допустить и не извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить
свою совесть и т. д., и т. д., все, что говорится в подобных случаях
на эту тему.
Сначала с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и быть не могло; что она давно уже изменила отчасти
свой взгляд
на вещи, и что хотя и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает быть так напуганным.
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только
на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в
свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее как
свой кошмар.
Трудно было поверить, что будто бы Иван Федорович,
на старости
своих почтенных лет, при
своем превосходном уме и положительном знании жизни и пр., и пр., соблазнился сам Настасьей Филипповной, — но так будто бы, до такой будто бы степени, что этот каприз почти походил
на страсть.
Генеральша была ревнива к
своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние
на бедность. Генерал именно бил
на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
— Принять? Вы говорите, его принять, теперь, сейчас? — И генеральша изо всех сил выкатила
свои глаза
на суетившегося пред ней Ивана Федоровича.
У нас такая общая комната есть, — обратилась она к князю, уводя его, — попросту, моя маленькая гостиная, где мы, когда одни сидим, собираемся, и каждая
своим делом занимается: Александра, вот эта, моя старшая дочь,
на фортепиано играет, или читает, или шьет...
— Maman, да ведь этак очень странно рассказывать, — заметила Аделаида, которая тем временем поправила
свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась было копировать давно уже начатый пейзаж с эстампа. Александра и Аглая сели вместе
на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что
на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник ступил
на нее: голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает
свои синие губы и глядит, и — всё знает.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную
свою мысль, — это уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож
на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела
на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая
своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Она задумчиво отошла к
своему мольберту. Аглая взглянула
на портрет только мельком, прищурилась, выдвинула нижнюю губку, отошла и села к стороне, сложив руки.
— Вот, князь, — сказала Аглая, положив
на столик
свой альбом, — выберите страницу и напишите мне что-нибудь. Вот перо, и еще новое. Ничего что стальное? Каллиграфы, я слышала, стальными не пишут.
Ганя топнул ногой от нетерпения. Лицо его даже почернело от бешенства. Наконец, оба вышли
на улицу, князь с
своим узелком в руках.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя
свой ругательный тон
на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если бы вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…
На некоторых он производил даже неприятное впечатление, отчего он искренно скорбел, но задачу
свою все-таки не покидал.
Нина Александровна укорительно глянула
на генерала и пытливо
на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к
своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.
Согласитесь сами, у всякого есть
свои недостатки и
свои… особенные черты, у других, может, еще больше, чем у тех,
на которых привыкли пальцами указывать.
Ганя хоть отчасти и рад был, что отдалялся такой хлопотливый для него разговор, но все-таки в сердце
своем поставил ей эту надменность
на счет.
Во всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и колкостей над
своим семейством, а не визита к нему; он знал наверно, что ей известно всё, что происходит у него дома по поводу его сватовства и каким взглядом смотрят
на нее его родные.
Но только что Нина Александровна успела было начать о
своем «особенном удовольствии», как Настасья Филипповна, не дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без приглашения еще)
на маленький диванчик, в углу у окна, вскричала...
Тут был и еще наблюдатель, который тоже еще не избавился от
своего чуть не онемения при виде Настасьи Филипповны; но он хоть и стоял «столбом»,
на прежнем месте
своем, в дверях гостиной, однако успел заметить бледность и злокачественную перемену лица Гани. Этот наблюдатель был князь. Чуть не в испуге, он вдруг машинально ступил вперед.
Князь проговорил
свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела
на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
Еще одно непредвиденное, но самое страшное истязание для тщеславного человека, — мука краски за
своих родных, у себя же в доме, выпала ему
на долю.
В эти два месяца он успел надуматься и решиться и дал себе слово во что бы то ни стало сократить как-нибудь
своего родителя, хоть
на время, и стушевать его, если возможно, даже из Петербурга, согласна или не согласна будет
на то мать.
Машинально подвигался он в гостиную, но, перейдя за порог, вдруг увидел Нину Александровну и Варю, и остановился, несколько сконфузившись, несмотря
на всё
свое волнение.
Сцена выходила чрезвычайно безобразная, но Настасья Филипповна продолжала смеяться и не уходила, точно и в самом деле с намерением протягивала ее. Нина Александровна и Варя тоже встали с
своих мест и испуганно, молча, ждали, до чего это дойдет; глаза Вари сверкали, и
на Нину Александровну всё это подействовало болезненно; она дрожала и, казалось, тотчас упадет в обморок.
Настасья Филипповна удивилась, усмехнулась, но как будто что-то пряча под
свою улыбку, несколько смешавшись, взглянула
на Ганю и пошла из гостиной. Но, не дойдя еще до прихожей, вдруг воротилась, быстро подошла к Нине Александровне, взяла ее руку и поднесла ее к губам
своим.