Неточные совпадения
— О, как
вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще
на дорогу сюда дал, да два почти года там
на свой счет содержал.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя
на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина
вам действительно родственница, и
вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— Даром деньги
на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который
вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
Ан та самая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель
вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня, и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и большую дружбу
на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул
на него глаза камердинер, как бы все еще не веря ушам, — покурить? Нет, здесь
вам нельзя покурить, а к тому же
вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
— Ну как я об
вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что
вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому
вы сами
на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да
вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись
на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
— Да вот сидел бы там, так
вам бы всего и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть,
вы все еще беспокоились бы, глядя
на мой плащ и узелок. А теперь
вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти бы и доложить самим.
— Здесь у
вас в комнатах теплее, чем за границей зимой, — заметил князь, — а вот там зато
на улицах теплее нашего, а в домах зимой — так русскому человеку и жить с непривычки нельзя.
— И это правда. Верите ли, дивлюсь
на себя, как говорить по-русски не забыл. Вот с
вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
Ну вот, я
вам говорю, верьте не верьте,
на эшафот всходил — плакал, белый как бумага.
—
Вы князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно и вежливо. Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря
на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я
вас все-таки не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть
на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у
вас время терпит.
Давеча ваш слуга, когда я у
вас там дожидался, подозревал, что я
на бедность пришел к
вам просить; я это заметил, а у
вас, должно быть,
на этот счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для того только, чтобы с людьми сойтись.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если
вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с
вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом
на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что
вы превосходно воспитаны, что… А сколько
вам лет, князь?
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает;
вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
Однако уж половина первого, — заключил он, взглянув
на часы, — к делу, князь, потому мне надо поспешить, а сегодня, может, мы с
вами не встретимся!
Присядьте-ка
на минутку; я
вам уже изъяснил, что принимать
вас очень часто не в состоянии; но помочь
вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется, то есть в виде необходимейшего, а там как уж
вам самим будет угодно.
Мы, конечно, сочтемся, и если
вы такой искренний и задушевный человек, каким кажетесь
на словах, то затруднений и тут между нами выйти не может.
Если же я
вами так интересуюсь, то у меня
на ваш счет есть даже некоторая цель; впоследствии
вы ее узнаете.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о
вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять
вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь
вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может
вам пригодиться;
вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест
на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
— Так
вам нравится такая женщина, князь? — спросил он его вдруг, пронзительно смотря
на него. И точно будто бы у него было какое чрезвычайное намерение.
— А женились бы
вы на такой женщине? — продолжал Ганя, не спуская с него своего воспаленного взгляда.
— Принять?
Вы говорите, его принять, теперь, сейчас? — И генеральша изо всех сил выкатила свои глаза
на суетившегося пред ней Ивана Федоровича.
— Спешу, спешу, мой друг, опоздал! Да дайте ему ваши альбомы, mesdames, пусть он
вам там напишет; какой он каллиграф, так
на редкость! Талант; там он так у меня расчеркнулся старинным почерком: «Игумен Пафнутий руку приложил»… Ну, до свидания.
— Не правда ли? Не правда ли? — вскинулась генеральша. — Я вижу, что и ты иногда бываешь умна; ну, довольно смеяться!
Вы остановились, кажется,
на швейцарской природе, князь, ну!
— И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое
вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря
на то что
на копейки.
—
Вы очень обрывисты, — заметила Александра, —
вы, князь, верно, хотели вывести, что ни одного мгновения
на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который
вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
—
Вы не сердитесь
на меня за что-нибудь? — спросил он вдруг, как бы в замешательстве, но, однако же, прямо смотря всем в глаза.
— Давеча, действительно, — обратился к ней князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), — действительно у меня мысль была, когда
вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать
вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он
на эшафоте стоит, пред тем как ложиться
на эту доску.
— Вот
вы все теперь, — начал князь, — смотрите
на меня с таким любопытством, что, не удовлетвори я его,
вы на меня, пожалуй, и рассердитесь.
Но про ваше лицо, Лизавета Прокофьевна, — обратился он вдруг к генеральше, — про ваше лицо уж мне не только кажется, а я просто уверен, что
вы совершенный ребенок, во всем, во всем, во всем хорошем и во всем дурном, несмотря
на то что
вы в таких летах.
Вы ведь
на меня не сердитесь, что я это так говорю?
— Ну, пошла! — рассердилась генеральша. — А по-моему,
вы еще его смешнее. Простоват, да себе
на уме, в самом благородном отношении, разумеется. Совершенно как я.
—
Вы, впрочем, может быть, бредите, — решила генеральша и надменным жестом откинула от себя портрет
на стол. Александра взяла его, к ней подошла Аделаида, обе стали рассматривать. В эту минуту Аглая возвратилась опять в гостиную.
— Нет?
Вы сказали: нет? — настойчиво допрашивала неумолимая Лизавета Прокофьевна, — довольно, я буду помнить, что
вы сегодня, в среду утром,
на мой вопрос сказали мне «нет». Что у нас сегодня, среда?
— Это
вы, — заскрежетал Ганя, вдруг набрасываясь
на князя, только что все вышли, — это
вы разболтали им, что я женюсь! — бормотал он скорым полушепотом, с бешеным лицом и злобно сверкая глазами, — бесстыдный
вы болтунишка!
— Превосходно!
Вы удивительно написали; у
вас чудесный почерк! Благодарю
вас. До свидания, князь… Постойте, — прибавила она, как бы что-то вдруг припомнив, — пойдемте, я хочу
вам подарить кой-что
на память.
Я не имею никаких прав
на ваше участие, не смею иметь никаких надежд; но когда-то
вы выговорили одно слово, одно только слово, и это слово озарило всю черную ночь моей жизни и стало для меня маяком.
Пришлите же мне это слово сострадания (только одного сострадания, клянусь
вам)! Не рассердитесь
на дерзость отчаянного,
на утопающего, за то, что он осмелился сделать последнее усилие, чтобы спасти себя от погибели.
— Ответ? Ответ? — накинулся
на него Ганя. — Что она
вам сказала?
Вы передали письмо?
— Как только я прочел, она сказала мне, что
вы ее ловите; что
вы желали бы ее компрометировать так, чтобы получить от нее надежду, для того чтобы, опираясь
на эту надежду, разорвать без убытку с другою надеждой
на сто тысяч.
Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как
вы, с первого раза; и так как мы теперь стоим
на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись:
вы пойдете направо к себе, а я налево.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон
на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините!
Вы видите, в какой я беде!
Вы еще почти ничего не знаете, но если бы
вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…
— Уверяю же
вас, что я гораздо меньше болтал, чем
вы думаете, — сказал князь с некоторым раздражением
на укоры Гани. Отношения между ними становились видимо хуже и хуже.
— Фу, какая скверная комната, — заметил Ганя, презрительно осматриваясь, — темно и окна
на двор. Во всех отношениях
вы к нам не вовремя… Ну, да это не мое дело; не я квартиры содержу.
— Львович, — поправился генерал, но не спеша, а с совершенною уверенностью, как будто он нисколько и не забывал, а только нечаянно оговорился. Он сел, и, тоже взяв князя за руку, посадил подле себя. — Я
вас на руках носил-с.
— Князь, мамаша
вас к себе просит, — крикнул заглянувший в дверь Коля. Князь привстал было идти, но генерал положил правую ладонь
на его плечо и дружески пригнул опять к дивану.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу
на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я
вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но
вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
—
Вы знаете, что мы уж целый месяц почти ни слова не говорим. Птицын мне про все сказал, а портрет там у стола
на полу уж валялся; я подняла.
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче,
вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, —
вы не должны ошибаться
на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при
вас, и потом когда
вы ушли,
на вопрос мой о
вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я хотела бы знать, в какой мере…