Неточные совпадения
Правда, тут уже не все
были розы, но
было зато и много такого, на чем давно уже
начали серьезно и сердечно сосредоточиваться главнейшие надежды и цели его превосходительства.
Эта младшая
была даже совсем красавица и
начинала в свете обращать на себя большое внимание.
Князю отворил ливрейный слуга, и ему долго нужно
было объясняться с этим человеком, с самого
начала посмотревшим на него и на его узелок подозрительно.
Еще в Берлине подумал: «Это почти родственники,
начну с них; может
быть, мы друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они люди хорошие».
А впрочем, я, может
быть, скучно
начал?
Да тут именно чрез ум надо бы с самого
начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче, что и времени к тому
было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в
начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё
было бы спасено!
Может
быть, мы не очень повредим выпуклости нашего рассказа, если остановимся здесь и прибегнем к помощи некоторых пояснений для прямой и точнейшей постановки тех отношений и обстоятельств, в которых мы находим семейство генерала Епанчина в
начале нашей повести.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено
было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не
начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это
было очень важно. Тут
было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Переговоры, однако, начались; пункт, на котором
был основан весь маневр обоих друзей, а именно возможность увлечения Настасьи Филипповны к Гане,
начал мало-помалу выясняться и оправдываться, так что даже Тоцкий
начинал иногда верить в возможность успеха.
Правда, Лизавета Прокофьевна уже с давних пор
начала испытывать ветреность своего супруга, даже отчасти привыкла к ней; но ведь невозможно же
было пропустить такой случай: слух о жемчуге чрезвычайно интересовал ее.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык
есть. Я хочу знать, как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас
начнет, и прекрасно
начнет.
— Коли говорите, что
были счастливы, стало
быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво
начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
С ним все время неотлучно
был священник, и в тележке с ним ехал, и все говорил, — вряд ли тот слышал: и
начнет слушать, а с третьего слова уж не понимает.
— Слушайте, — как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь я хочу слышать о том, как вы
были влюблены; не отпирайтесь, вы
были. К тому же вы, сейчас как
начнете рассказывать, перестаете
быть философом.
Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у меня больше уж не
будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я ее не потому, что влюблен в нее, а потому, что мне ее очень жаль, и что я с самого
начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную.
Я их остановил, потому что уж это
было дурно; но тотчас же в деревне все всё узнали, и вот тут и
начали обвинять меня, что я испортил детей.
В таком случае они обыкновенно становились неподалеку и
начинали нас стеречь от чего-то и от кого-то, и это
было для них необыкновенно приятно.
«Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, — соображал князь про себя, проходя в кабинет и чувствуя некоторое угрызение… — Но… может
быть, я и хорошо сделал, что проговорился…» У него
начинала мелькать одна странная идея, впрочем, еще не совсем ясная.
— Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в эту минуту
было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и с мыслями собраться не мог), — послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого
начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?
Ганя, раз
начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может
быть, стал бы плеваться, до того уж он
был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что
начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может
быть, и заметил эту досаду, но продолжал
быть в превосходнейшем настроении духа.
Но только что Нина Александровна успела
было начать о своем «особенном удовольствии», как Настасья Филипповна, не дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без приглашения еще) на маленький диванчик, в углу у окна, вскричала...
— Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право, еще детский смех
есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: «Хотите, я вам руку поцелую», — это точно как дети бы мирились. Стало
быть, еще способны же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы
начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и не может
быть.
— Варька из самолюбия делает, из хвастовства, чтоб от матери не отстать; ну, а мамаша действительно… я уважаю. Да, я это уважаю и оправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала
было смеялся и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь
начинает иногда чувствовать. Гм! Так вы это называете силой? Я это замечу. Ганя не знает, а то бы назвал потворством.
Но хоть и грубо, а все-таки бывало и едко, а иногда даже очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно бывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может
быть, и полную правду угадал, предположив, что его с того и
начали принимать, что он с первого разу стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя, с своей стороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и в этом отношении Фердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.
— А князь у меня с того и
начнет, что модный романс
споет, — заключил Фердыщенко, посматривая, что скажет Настасья Филипповна.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются,
начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же
быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь
будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповны и кричал на всех: «Не подходи!» Вся компания уже набилась в гостиную. Одни
пили, другие кричали и хохотали, все
были в самом возбужденном и непринужденном состоянии духа. Фердыщенко
начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал и Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже
был со шляпой в руке, но он стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.
Затем вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может
быть, полсекунды; но он, однако же, ясно и сознательно помнил
начало, самый первый звук своего страшного вопля, который вырвался из груди его сам собой и который никакою силой он не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и наступил полный мрак.
— Не могу не предупредить вас, Аглая Ивановна, что всё это с его стороны одно шарлатанство, поверьте, — быстро ввернул вдруг генерал Иволгин, ждавший точно на иголочках и желавший изо всех сил как-нибудь
начать разговор; он уселся рядом с Аглаей Ивановной, — конечно, дача имеет свои права, — продолжал он, — и свои удовольствия, и прием такого необычайного интруса для толкования Апокалипсиса
есть затея, как и другая, и даже затея замечательная по уму, но я…
— Просто-запросто
есть одно странное русское стихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без
начала и конца. С месяц назад как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали, по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная задача давно уже в том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и напали на «рыцаря бедного», кто первый, не помню…
Но видно
было, что Аглае нравилась именно вся эта аффектация, с которою она
начинала церемонию чтения стихов.
Лизавета Прокофьевна чуть
было не прогнала ее на место, но в ту самую минуту, как только
было Аглая
начала декламировать известную балладу, два новые гостя, громко говоря, вступили с улицы на террасу.
— Господа, я никого из вас не ожидал, —
начал князь, — сам я до сего дня
был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
Лизавета Прокофьевна
была дама горячая и увлекающаяся, так что вдруг и разом, долго не думая, подымала иногда все якоря и пускалась в открытое море, не справляясь с погодой. Иван Федорович с беспокойством пошевелился. Но покамест все в первую минуту поневоле остановились и ждали в недоумении, Коля развернул газету и
начал вслух, с показанного ему подскочившим Лебедевым места...
— По моему мнению, —
начал князь довольно тихо, — по моему мнению, вы, господин Докторенко, во всем том, что сказали сейчас, наполовину совершенно правы, даже я согласен, что на гораздо большую половину, и я бы совершенно
был с вами согласен, если бы вы не пропустили чего-то в ваших словах.
Я только понял с первого разу, что в этом Чебарове всё главное дело и заключается, что, может
быть, он-то и подучил вас, господин Бурдовский, воспользовавшись вашею простотой,
начать это всё, если говорить откровенно.
Что же касается собственно господина Бурдовского, то можно даже сказать, что он, благодаря некоторым убеждениям своим, до того
был настроен Чебаровым и окружающею его компанией, что
начал дело почти совсем и не из интересу, а почти как служение истине, прогрессу и человечеству.
Но мы не об литературе
начали говорить, мы заговорили о социалистах, и чрез них разговор пошел; ну, так я утверждаю, что у нас нет ни одного русского социалиста; нет и не
было, потому что все наши социалисты тоже из помещиков или семинаристов.
Есть такие идеи,
есть высокие идеи, о которых я не должен
начинать говорить, потому что я непременно всех насмешу; князь Щ. про это самое мне сейчас напомнил…
— Иногда вдруг он
начинал приглядываться к Аглае и по пяти минут не отрывался взглядом от ее лица; но взгляд его
был слишком странен: казалось, он глядел на нее как на предмет, находящийся от него за две версты, или как бы на портрет ее, а не на нее самоё.
Князь выслушал, казалось, в удивлении, что к нему обратились, сообразил, хотя, может
быть, и не совсем понял, не ответил, но, видя, что она и все смеются, вдруг раздвинул рот и
начал смеяться и сам. Смех кругом усилился; офицер, должно
быть, человек смешливый, просто прыснул со смеху. Аглая вдруг гневно прошептала про себя...
Но и все понимали, что случилось нечто особенное, и что, может
быть, еще и к счастию,
начинает обнаруживаться какая-то чрезвычайная тайна.
К стыду своему, князь
был до того рассеян, что в самом
начале даже ничего и не слышал, и когда генерал остановился пред ним с каким-то горячим вопросом, то он принужден
был ему сознаться, что ничего не понимает.
— Милый, добрый мой Лев Николаич! — с чувством и с жаром сказал вдруг генерал, — я… и даже сама Лизавета Прокофьевна (которая, впрочем, тебя опять
начала честить, а вместе с тобой и меня за тебя, не понимаю только за что), мы все-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни на что, то
есть на все видимости.
Ночь
была тихая, теплая, светлая, — петербургская ночь
начала июня месяца, но в густом, тенистом парке, в аллее, где он находился,
было почти уже совсем темно.
— Эх! Да ты, Лев Николаич, знать, немного этой дорожки еще прошел, сколько вижу, а только еще
начинаешь. Пожди мало:
будешь свою собственную полицию содержать, сам день и ночь дежурить, и каждый шаг оттуда знать, коли только…
Хотя во всеобщем шумном разговоре он принимал до сих пор большое участие, но одушевление его
было только лихорадочное; собственно к разговору он
был невнимателен; спор его
был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он не договаривал и бросал то, о чем за минуту сам
начинал говорить с горячечным жаром.
— Господа, это… это вы увидите сейчас что такое, — прибавил для чего-то Ипполит и вдруг
начал чтение: «Необходимое объяснение». Эпиграф: «Après moi le déluge» [«После меня хоть потоп» (фр.).]… Фу, черт возьми! — вскрикнул он, точно обжегшись, — неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?.. Послушайте, господа!.. уверяю вас, что всё это в конце концов, может
быть, ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли… Если вы думаете, что тут… что-нибудь таинственное или… запрещенное… одним словом…