Неточные совпадения
Он
был тепло одет, в широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп, и за ночь
не зяб, тогда
как сосед его принужден
был вынести на своей издрогшей спине всю сладость сырой ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно,
был не приготовлен.
На нем
был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь
как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии,
не рассчитывая, конечно, при этом и на такие концы по дороге,
как от Эйдткунена до Петербурга.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой
был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот
не знаю,
каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Н-ничего! Н-н-ничего!
Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то
есть деньгами Лихачев доехать
не мог! Нет, это
не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего
не могут доказать: «вот, дескать, это
есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Это, говорит,
не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее
как отвязаться теперь
не знает, потому совсем то
есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору
не заходил, а пошел, никуда
не глядя, в английский магазин, да на все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти
как по ореху
будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили.
«Ну, говорю,
как мы вышли, ты у меня теперь тут
не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать
будешь?» Я, правда, хотел
было тогда же в воду, домой
не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и
как окаянный воротился домой.
Да и летами генерал Епанчин
был еще,
как говорится, в самом соку, то
есть пятидесяти шести лет и никак
не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
— О, я ведь
не в этой комнате просил; я ведь знаю; а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три
не курил. Впрочем,
как вам угодно и, знаете,
есть пословица: в чужой монастырь…
А так
как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции
не имеет, потому что умный князь и с амбицией
не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало
быть, и в том и в другом случае
не пришлось бы за него отвечать?
— Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали? (
Как ни крепился лакей, а невозможно
было не поддержать такой учтивый и вежливый разговор.)
Камердинер, хотя и
не мог бы так выразить все это,
как князь, но конечно, хотя
не всё, но главное понял, что видно
было даже по умилившемуся лицу его.
— Дела неотлагательного я никакого
не имею; цель моя
была просто познакомиться с вами.
Не желал бы беспокоить, так
как я
не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— Это могло
быть, но
не иначе,
как по вашему приглашению. Я же, признаюсь,
не остался бы и по приглашению,
не почему-либо, а так… по характеру.
— Ну, стало
быть, и кстати, что я вас
не пригласил и
не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так
как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова
не может
быть, — хотя мне, разумеется, весьма
было бы лестно, — то, стало
быть…
— То, стало
быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего
не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще
как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет,
как теперь вышло. Что ж, может
быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо
не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
То
есть,
как это
не понимать,
как это
не понимать…
—
Не знаю,
как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем
как будто больной. Очень может
быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Присядьте-ка на минутку; я вам уже изъяснил, что принимать вас очень часто
не в состоянии; но помочь вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется, то
есть в виде необходимейшего, а там
как уж вам самим
будет угодно.
Для вас же, князь, это даже больше чем клад, во-первых, потому что вы
будете не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице,
как Петербург.
Все три девицы Епанчины
были барышни здоровые, цветущие, рослые, с удивительными плечами, с мощною грудью, с сильными, почти
как у мужчин, руками, и, конечно вследствие своей силы и здоровья, любили иногда хорошо покушать, чего вовсе и
не желали скрывать.
Дочери подошли с ним поцеловаться; тут хотя и
не сердились на него, но все-таки и тут
было тоже
как бы что-то особенное.
Мы уже сказали сейчас, что сам генерал, хотя
был человек и
не очень образованный, а, напротив,
как он сам выражался о себе, «человек самоучный», но
был, однако же, опытным супругом и ловким отцом.
Между прочим, он принял систему
не торопить дочерей своих замуж, то
есть не «висеть у них над душой» и
не беспокоить их слишком томлением своей родительской любви об их счастии,
как невольно и естественно происходит сплошь да рядом даже в самых умных семействах, в которых накопляются взрослые дочери.
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены же
будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда дело загорится, потому что возьмутся за дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и
как можно неприметнее наблюдать, чтобы
не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить дело всеми влияниями.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено
было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще
не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался
как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это
было очень важно. Тут
было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если
не света, то о том по крайней мере,
как некоторые дела текут на свете; во-вторых, это
был совершенно
не тот характер,
как прежде, то
есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
Решению его помогло и еще одно обстоятельство: трудно
было вообразить себе, до
какой степени
не походила эта новая Настасья Филипповна на прежнюю лицом.
Афанасий Иванович рискнул
было на очень хитрое средство, чтобы разбить свои цепи: неприметно и искусно он стал соблазнять ее, чрез ловкую помощь, разными идеальнейшими соблазнами; но олицетворенные идеалы: князья, гусары, секретари посольств, поэты, романисты, социалисты даже — ничто
не произвело никакого впечатления на Настасью Филипповну,
как будто у ней вместо сердца
был камень, а чувства иссохли и вымерли раз навсегда.
Не только
не было заметно в ней хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она
как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Генеральша
была ревнива к своему происхождению. Каково же ей
было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала,
не больше
как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
— О, они
не повторяются так часто, и притом он почти
как ребенок, впрочем образованный. Я
было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему он способен.
— Швейцария тут
не помешает; а впрочем, повторяю,
как хочешь. Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может
быть, даже родственник, а во-вторых,
не знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что тебе несколько интересно
будет, так
как все-таки из нашей фамилии.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему
не рассказывать? Язык
есть. Я хочу знать,
как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите,
как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
— Да что вы загадки-то говорите? Ничего
не понимаю! — перебила генеральша. —
Как это взглянуть
не умею?
Есть глаза, и гляди.
Не умеешь здесь взглянуть, так и за границей
не выучишься. Лучше расскажите-ка,
как вы сами-то глядели, князь.
— Счастлив! Вы умеете
быть счастливым? — вскричала Аглая. — Так
как же вы говорите, что
не научились глядеть? Еще нас поучите.
Неизвестность и отвращение от этого нового, которое
будет и сейчас наступит,
были ужасны; но он говорит, что ничего
не было для него в это время тяжеле,
как беспрерывная мысль: «Что, если бы
не умирать!
— Видели? — вскричала Аглая. — Я бы должна
была догадаться! Это венчает все дело. Если видели,
как же вы говорите, что все время счастливо прожили? Ну,
не правду ли я вам сказала?
— Мне это вовсе
не понравилось, и я после того немного болен
был, но признаюсь, что смотрел
как прикованный, глаз оторвать
не мог.
Наверно, у него ноги слабели и деревенели, и тошнота
была, —
как будто что его давит в горле, и от этого точно щекотно, — чувствовали вы это когда-нибудь в испуге или в очень страшные минуты, когда и весь рассудок остается, но никакой уже власти
не имеет?
— Слушайте, —
как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь я хочу слышать о том,
как вы
были влюблены;
не отпирайтесь, вы
были. К тому же вы, сейчас
как начнете рассказывать, перестаете
быть философом.
Я
не разуверял их, что я вовсе
не люблю Мари, то
есть не влюблен в нее, что мне ее только очень жаль
было; я по всему видел, что им так больше хотелось,
как они сами вообразили и положили промеж себя, и потому молчал и показывал вид, что они угадали.
Я уже
не отнимал, потому что для нее это
было счастьем; она все время,
как я сидел, дрожала и плакала; правда, несколько раз она принималась
было говорить, но ее трудно
было и понять.
Что бы они ни говорили со мной,
как бы добры ко мне ни
были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда
были дети, но
не потому, что я сам
был ребенок, а потому, что меня просто тянуло к детям.
Иногда бывало так же весело,
как и прежде; только, расходясь на ночь, они стали крепко и горячо обнимать меня, чего
не было прежде.
Гаврила Ардалионович еще сидел в кабинете и
был погружен в свои бумаги. Должно
быть, он действительно
не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился, когда князь спросил портрет и рассказал,
каким образом про портрет там узнали.
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он, но,
не докончив, задумался. Он
был в видимой тревоге. Князь напомнил о портрете. — Послушайте, князь, — сказал вдруг Ганя,
как будто внезапная мысль осенила его, — у меня до вас
есть огромная просьба… Но я, право,
не знаю…
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения
не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, —
каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Князь быстро повернулся и посмотрел на обоих. В лице Гани
было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то
не думая, сломя голову. Аглая смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением,
как давеча на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение,
как бы от полного непонимания того, что ей говорят,
было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.
—
Как? Моя записка! — вскричал он. — Он и
не передавал ее! О, я должен
был догадаться! О, пр-р-ро-клят… Понятно, что она ничего
не поняла давеча! Да
как же,
как же,
как же вы
не передали, о, пр-р-ро-клят…