Неточные совпадения
Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп, и за ночь
не зяб, тогда
как сосед его принужден был вынести на своей издрогшей спине всю сладость сырой ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был
не приготовлен.
На нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь
как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии,
не рассчитывая, конечно, при этом и на такие концы по дороге,
как от Эйдткунена до Петербурга.
— О,
как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить
не могу, потому что всего
не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем
не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу,
как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы
не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Люди, о которых они знают всю подноготную, конечно,
не придумали бы,
какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот
не знаю,
каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Да…
как же это? — удивился до столбняка и чуть
не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый,
не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть
не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего
не прислали!
Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот
как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти
не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу!
Не убеги я тогда,
как раз бы убил.
— Н-ничего! Н-н-ничего!
Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать
не мог! Нет, это
не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего
не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Встречаю Залёжева, тот
не мне чета, ходит
как приказчик от парикмахера, и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах да на постных щах отличались.
Это, говорит,
не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее
как отвязаться теперь
не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору
не заходил, а пошел, никуда
не глядя, в английский магазин, да на все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти
как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили.
«Ну, говорю,
как мы вышли, ты у меня теперь тут
не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой
не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и
как окаянный воротился домой.
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с торжествующею и даже
как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь,
не известно мне, за что я тебя полюбил.
Да и летами генерал Епанчин был еще,
как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак
не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Но генерал никогда
не роптал впоследствии на свой ранний брак, никогда
не третировал его
как увлечение нерасчетливой юности и супругу свою до того уважал и до того иногда боялся ее, что даже любил.
— Я вас
не спрашиваю,
какое именно дело, — мое дело только об вас доложить. А без секретаря, я сказал, докладывать о вас
не пойду.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на него глаза камердинер,
как бы все еще
не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
— О, я ведь
не в этой комнате просил; я ведь знаю; а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три
не курил. Впрочем,
как вам угодно и, знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
— Ну
как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь и находиться
не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно
не дававший ему покоя.
Только
не могут, кажется,
не принять: генеральша, уж конечно, захочет видеть старшего и единственного представителя своего рода, а она породу свою очень ценит,
как я об ней в точности слышал.
А так
как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции
не имеет, потому что умный князь и с амбицией
не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае
не пришлось бы за него отвечать?
— Я посетителя такого,
как вы, без секретаря доложить
не могу, а к тому же и сами, особливо давеча, заказали их
не тревожить ни для кого, пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя,
как говорить по-русски
не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
— Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали? (
Как ни крепился лакей, а невозможно было
не поддержать такой учтивый и вежливый разговор.)
Ну вот, я вам говорю, верьте
не верьте, на эшафот всходил — плакал, белый
как бумага.
Камердинер, хотя и
не мог бы так выразить все это,
как князь, но конечно, хотя
не всё, но главное понял, что видно было даже по умилившемуся лицу его.
— Дела неотлагательного я никакого
не имею; цель моя была просто познакомиться с вами.
Не желал бы беспокоить, так
как я
не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— Это могло быть, но
не иначе,
как по вашему приглашению. Я же, признаюсь,
не остался бы и по приглашению,
не почему-либо, а так… по характеру.
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас
не пригласил и
не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так
как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова
не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего
не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще
как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет,
как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо
не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Ну нет, — с убеждением перебил генерал, — и
какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и
не интересанка совсем. И притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати,
не просила еще она у тебя портрета?
То есть,
как это
не понимать,
как это
не понимать…
В Гане что-то происходило особенное, когда он задавал этот вопрос. Точно новая и особенная какая-то идея загорелась у него в мозгу и нетерпеливо засверкала в глазах его. Генерал же, который искренно и простосердечно беспокоился, тоже покосился на князя, но
как бы
не ожидая много от его ответа.
—
Не знаю,
как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем
как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
— Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу и скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку, которую уже
не хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу,
как бы даже желая, чтобы тот прочел в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел и вспылил.
— Ого! да в
какие вы тонкости заходите, — смеялся генерал, — да вы, батюшка,
не просто каллиграф, вы артист, а? Ганя?
Присядьте-ка на минутку; я вам уже изъяснил, что принимать вас очень часто
не в состоянии; но помочь вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется, то есть в виде необходимейшего, а там
как уж вам самим будет угодно.
Для вас же, князь, это даже больше чем клад, во-первых, потому что вы будете
не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице,
как Петербург.
Мы, конечно, сочтемся, и если вы такой искренний и задушевный человек,
каким кажетесь на словах, то затруднений и тут между нами выйти
не может.
— Благодарю вас, генерал, вы поступили со мной
как чрезвычайно добрый человек, тем более что я даже и
не просил; я
не из гордости это говорю; я и действительно
не знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
Все три девицы Епанчины были барышни здоровые, цветущие, рослые, с удивительными плечами, с мощною грудью, с сильными, почти
как у мужчин, руками, и, конечно вследствие своей силы и здоровья, любили иногда хорошо покушать, чего вовсе и
не желали скрывать.
Маменька их, генеральша Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так
как иные мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность, с которою принимались дочерьми, в сущности, давно уже потеряли первоначальный и бесспорный авторитет между ними, и до такой даже степени, что установившийся согласный конклав трех девиц сплошь да рядом начинал пересиливать, то и генеральша, в видах собственного достоинства, нашла удобнее
не спорить и уступать.
Дочери подошли с ним поцеловаться; тут хотя и
не сердились на него, но все-таки и тут было тоже
как бы что-то особенное.
Мы уже сказали сейчас, что сам генерал, хотя был человек и
не очень образованный, а, напротив,
как он сам выражался о себе, «человек самоучный», но был, однако же, опытным супругом и ловким отцом.
Между прочим, он принял систему
не торопить дочерей своих замуж, то есть
не «висеть у них над душой» и
не беспокоить их слишком томлением своей родительской любви об их счастии,
как невольно и естественно происходит сплошь да рядом даже в самых умных семействах, в которых накопляются взрослые дочери.
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда дело загорится, потому что возьмутся за дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и
как можно неприметнее наблюдать, чтобы
не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить дело всеми влияниями.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще
не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался
как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если
не света, то о том по крайней мере,
как некоторые дела текут на свете; во-вторых, это был совершенно
не тот характер,
как прежде, то есть
не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.