Неточные совпадения
А так
как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их
господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Это был
господин лет тридцати, не малого роста, плечистый, с огромною, курчавою, рыжеватою головой. Лицо у него было мясистое и румяное, губы толстые; нос широкий и сплюснутый, глаза маленькие, заплывшие и насмешливые,
как будто беспрерывно подмигивающие. В целом все это представлялось довольно нахально. Одет он был грязновато.
Князь узнал потом, что этот
господин как будто по обязанности взял на себя задачу изумлять всех оригинальностью и веселостью, но у него как-то никогда не выходило.
В дверях ему удалось
как бы поправиться, натолкнувшись на одного входившего
господина; пропустив этого нового и незнакомого князю гостя в комнату, он несколько раз предупредительно подмигнул на него сзади и таким образом все-таки ушел не без апломба.
Господин приблизился к князю, не спеша, с приветливою улыбкой, молча взял его руку, и, сохраняя ее в своей, несколько времени всматривался в его лицо,
как бы узнавая знакомые черты.
Какой-то в полувоенном пальто; какой-то маленький и чрезвычайно толстый человек, беспрестанно смеявшийся; какой-то огромный, вершков двенадцати,
господин, тоже необычайно толстый, чрезвычайно мрачный и молчаливый и, очевидно, сильно надеявшийся на свои кулаки.
За ним прошел Лебедев, не отстававший от него
как тень и уже сильно пьяный, затем студент,
господин с кулаками, Залёжев, раскланивавшийся направо и налево, и, наконец, протискивался коротенький толстяк.
— Отнюдь нет,
господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно объявила вдруг Настасья Филипповна. И так
как почти уже все гости узнали, что в этот вечер назначено быть очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию,
как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи,
господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко,
господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
— Да уж одно то заманчиво,
как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только,
господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только,
какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
— Фу!
как это смешно! Опомнитесь,
господин Фердыщенко, — вступился генерал.
— Мне,
господа,
как и всякому, случалось делать поступки не совсем изящные в моей жизни, — начал генерал, — но страннее всего то, что я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей моей жизни.
— Что вы,
господа? — продолжала она,
как бы с удивлением вглядываясь в гостей, — что вы так всполохнулись? И
какие у вас у всех лица!
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж
как шумят, точно давеча.
Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем,
как вам угодно…
Компания Рогожина была почти в том же самом составе,
как и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные на золоте зубы, и один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент, по ремеслу и по назначению, утрешнему
господину с кулаками и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он сам «по пятнадцати целковых давал в свое время просителям».
Давешний
господин с кулаками после приема в компанию «просителя» счел себя даже обиженным и, будучи молчалив от природы, только рычал иногда,
как медведь, и с глубоким презреньем смотрел на заискивания и заигрывания с ним «просителя», оказавшегося человеком светским и политичным.
Кулачный
господин при слове «бокс» только презрительно и обидчиво улыбался и, с своей стороны, не удостоивая соперника явного прения, показывал иногда, молча,
как бы невзначай, или, лучше сказать, выдвигал иногда на вид одну совершенно национальную вещь — огромный кулак, жилистый, узловатый, обросший каким-то рыжим пухом, и всем становилось ясно, что если эта глубоко национальная вещь опустится без промаху на предмет, то действительно только мокренько станет.
Но другие, и преимущественно кулачный
господин, хотя и не вслух, но в сердце своем, относились к Настасье Филипповне с глубочайшим презрением, и даже с ненавистью, и шли к ней
как на осаду.
— Значит, в самом деле княгиня! — прошептала она про себя
как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. — Развязка неожиданная… я… не так ожидала… Да что же вы,
господа, стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, — увидала она вдруг в дверях своих девушек, — подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!
— Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы меня, наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей глуши не подымусь по вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал. Ну, полноте, не обманывайте. Полноте служить двум
господам. Рогожин здесь уже три недели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему,
как в тогдашний раз, или нет? Скажите правду.
Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел, — и по лицу его видно было,
как он доволен, что надул глупого
барина, и тотчас же отправился свой крест пропивать, уж это без сомнения.
— Виноват,
господа, виноват, — торопливо повинился князь, — пожалуйста, извините; это потому, что мне подумалось, что не лучше ли нам быть совершенно откровенными друг с другом, но ваша воля,
как хотите.
Я Чебарову сказал, что так
как я не в Петербурге, то немедленно уполномочиваю приятеля повести это дело, а вас,
господин Бурдовский, о том извещу.
— Может быть, очень может быть,
господа, — торопился князь, — хоть я и не понимаю, про
какой вы общий закон говорите; но я продолжаю, не обижайтесь только напрасно; клянусь, я не имею ни малейшего желания вас обидеть.
— В этом вы правы, признаюсь, но это было невольно, и я тотчас же сказал себе тогда же, что мои личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что если я сам себя признаю уже обязанным удовлетворить требования
господина Бурдовского, во имя чувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить в
каком бы то ни было случае, то есть, уважал бы или не уважал бы я
господина Бурдовского.
—
Господа! Да я потому-то и решил, что несчастный
господин Бурдовский должен быть человек простой, беззащитный, человек, легко подчиняющийся мошенникам, стало быть, тем пуще я обязан был помочь ему,
как «сыну Павлищева», — во-первых, противодействием
господину Чебарову, во-вторых, моею преданностью и дружбой, чтоб его руководить, а в-третьих, назначил выдать ему десять тысяч рублей, то есть всё, что, по расчету моему, мог истратить на меня Павлищев деньгами…
— Па-аслушайте,
господин Мышкин, — визжал Ипполит, — поймите, что мы не дураки, не пошлые дураки,
как думают, вероятно, о нас все ваши гости и эти дамы, которые с таким негодованием на нас усмехаются, и особенно этот великосветский
господин (он указал на Евгения Павловича), которого я, разумеется, не имею чести знать, но о котором, кажется, кое-что слышал…
Я не знаю,
господа,
как вы этого не понимаете!
Но я всё это хотел вознаградить потом моею дружбой, моим деятельным участием в судьбе несчастного
господина Бурдовского, очевидно, обманутого, потому что не мог же он сам, без обмана, согласиться на такую низость,
как, например, сегодняшняя огласка в этой статье
господина Келлера про его мать…
Он и несчастного
господина Бурдовского, и вас всех,
господа, которые благородно пришли поддержать вашего друга (так
как он в поддержке, очевидно, нуждается, ведь я понимаю же это!), он всех вас надул и всех вас запутал в случай мошеннический, потому что ведь это, в сущности, плутовство-мошенничество!
Я ведь хотел же до
господина Бурдовского эти десять тысяч на школу употребить, в память Павлищева, но ведь теперь это всё равно будет, что на школу, что
господину Бурдовскому, потому что
господин Бурдовский, если и не «сын Павлищева», то ведь почти
как «сын Павлищева»: потому что ведь его самого так злобно обманули; он сам искренно считал себя сыном Павлищева!
Он говорит, что ездил даже в Псков к вашей матушке,
господин Бурдовский, которая вовсе не умирала,
как вас заставили в статье написать…
Но если вам угодно,
господин Бурдовский, назначить хоть завтра же утром у меня свидание и привести ваших свидетелей (в
каком угодно числе) и экспертов для сличения почерка, то для меня нет никакого сомнения, что вам нельзя будет не убедиться в очевидной истине сообщенного мною факта.
Далее я бы мог объяснить,
как ваша матушка еще десятилетним ребенком была взята
господином Павлищевым на воспитание вместо родственницы, что ей отложено было значительное приданое, и что все эти заботы породили чрезвычайно тревожные слухи между многочисленною родней Павлищева, думали даже, что он женится на своей воспитаннице, но кончилось тем, что она вышла по склонности (и это я точнейшим образом мог бы доказать) за межевого чиновника,
господина Бурдовского, на двадцатом году своего возраста.
Тут у меня собрано несколько точнейших фактов, для доказательства,
как отец ваш,
господин Бурдовский, совершенно не деловой человек, получив пятнадцать тысяч в приданое за вашею матушкой, бросил службу, вступил в коммерческие предприятия, был обманут, потерял капитал, не выдержал горя, стал пить, отчего заболел и наконец преждевременно умер, на восьмом году после брака с вашею матушкой.
— Да во-первых,
господин Бурдовский теперь, может быть, вполне убежден, что
господин Павлищев любил его из великодушия, а не
как сына.
Что же касается собственно
господина Бурдовского, то можно даже сказать, что он, благодаря некоторым убеждениям своим, до того был настроен Чебаровым и окружающею его компанией, что начал дело почти совсем и не из интересу, а почти
как служение истине, прогрессу и человечеству.
— Позвольте,
господа, — вскричал Гаврила Ардалионович, развернувший между тем пакет с деньгами, — тут вовсе не двести пятьдесят рублей, а всего только сто. Я для того, князь, чтобы не вышло
какого недоумения.
— Не перебивайте меня; мы не такие дураки,
как вы думаете,
господин адвокат, — с злобною досадой воскликнул племянник Лебедева, — разумеется, сто рублей не двести пятьдесят рублей, и не всё равно, но важен принцип; тут инициатива важна, а что недостает ста пятидесяти рублей, это только частность.
С первого взгляда на него князю подумалось, что по крайней мере этот
господин должен знать всю подноготную безошибочно, — да и
как не знать, имея таких помощников,
как Варвара Ардалионовна и супруг ее?
— Я вам,
господа, скажу факт, — продолжал он прежним тоном, то есть
как будто с необыкновенным увлечением и жаром и в то же время чуть не смеясь, может быть, над своими же собственными словами, — факт, наблюдение и даже открытие которого я имею честь приписывать себе, и даже одному себе; по крайней мере об этом не было еще нигде сказано или написано.
— Но чтобы доказать вам, что в этот раз я говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня заинтересовали, и клянусь вам, что я не совсем еще такой пустой человек,
каким непременно должен казаться, — хоть я и в самом деле пустой человек!), и… если позволите,
господа, я сделаю князю еще один последний вопрос, из собственного любопытства, им и кончим.
—
Господь знает! Это ты, может, и ошибся… она мне, впрочем, день сегодня назначила,
как с музыки привел ее: через три недели, а может, и раньше, наверно, говорит, под венец пойдем; поклялась, образ сняла, поцеловала. За тобой, стало быть, князь, теперь дело, хе-хе!
— Но своего, своего! — лепетал он князю, — на собственное иждивение, чтобы прославить и поздравить, и угощение будет, закуска, и об этом дочь хлопочет; но, князь, если бы вы знали,
какая тема в ходу. Помните у Гамлета: «Быть или не быть?» Современная тема-с, современная! Вопросы и ответы… И
господин Терентьев в высшей степени… спать не хочет! А шампанского он только глотнул, глотнул, не повредит… Приближьтесь, князь, и решите! Все вас ждали, все только и ждали вашего счастливого ума…
— По лицу видно. Поздоровайтесь с
господами и присядьте к нам сюда поскорее. Я особенно вас ждал, — прибавил он, значительно напирая на то, что он ждал. На замечание князя: не повредило бы ему так поздно сидеть? — он отвечал, что сам себе удивляется,
как это он три дня назад умереть хотел, и что никогда он не чувствовал себя лучше,
как в этот вечер.
— Ну, с вами во всяком случае премило дело иметь, даже
какое бы ни было, — заключил Евгений Павлович, — пойдемте, я за ваше здоровье бокал выпью; я ужасно доволен, что к вам пристал. А! — остановился он вдруг, — этот
господин Ипполит к вам жить переехал?
— Нет-с, позвольте-с, так нельзя-с! — закричал Лебедев, вскакивая и махая руками,
как будто желая остановить начинавшийся всеобщий смех, — позвольте-с! С этими
господами… эти все
господа, — обернулся он вдруг к князю, — ведь это, в известных пунктах, вот что-с… — и он без церемонии постукал два раза по столу, отчего смех еще более усилился.
Одним словом, был страшный беспорядок. Мне показалось с первого взгляда, что оба они, и
господин, и дама — люди порядочные, но доведенные бедностью до того унизительного состояния, в котором беспорядок одолевает наконец всякую попытку бороться с ним и даже доводит людей до горькой потребности находить в самом беспорядке этом, каждый день увеличивающемся, какое-то горькое и
как будто мстительное ощущение удовольствия.
Господин этот некоторое время смотрел на меня с изумлением, а жена с испугом,
как будто в том была страшная диковина, что и к ним кто-нибудь мог войти; но вдруг он набросился на меня чуть не с бешенством; я не успел еще пробормотать двух слов, а он, особенно видя, что я одет порядочно, почел, должно быть, себя страшно обиженным тем, что я осмелился так бесцеремонно заглянуть в его угол и увидать всю безобразную обстановку, которой он сам так стыдился.
Между нами был такой контраст, который не мог не сказаться нам обоим, особенно мне: я был человек, уже сосчитавший дни свои, а он — живущий самою полною, непосредственною жизнью, настоящею минутой, без всякой заботы о «последних» выводах, цифрах или о чем бы то ни было, не касающемся того, на чем… на чем… ну хоть на чем он помешан; пусть простит мне это выражение
господин Рогожин, пожалуй, хоть
как плохому литератору, не умевшему выразить свою мысль.