Неточные совпадения
В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились
друг против
друга, у самого окна, два пассажира, — оба люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями,
и оба пожелавшие, наконец, войти
друг с
другом в разговор.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны
и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да
и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата.
Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный
и при связях,
и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
Но хотя
и могло быть нечто достопримечательное собственно в миллионе
и в получении наследства, князя удивило
и заинтересовало
и еще что-то
другое; да
и Рогожин сам почему-то особенно охотно взял князя в свои собеседники, хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически, чем нравственно; как-то более от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобы только глядеть на кого-нибудь
и о чем-нибудь языком колотить.
Раскрыла, взглянула, усмехнулась: «Благодарите, говорит, вашего
друга господина Рогожина за его любезное внимание», откланялась
и ушла.
Известно было, что они замечательно любили
друг друга,
и одна
другую поддерживали.
Наконец, на неоднократное
и точное заявление, что он действительно князь Мышкин
и что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета,
и сдал его с рук на руки
другому человеку, дежурившему по утрам в этой передней
и докладывавшему генералу о посетителях.
Этот
другой человек был во фраке, имел за сорок лет
и озабоченную физиономию
и был специальный, кабинетный прислужник
и докладчик его превосходительства, вследствие чего
и знал себе цену.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то
и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун
и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок
и амбиции не имеет, потому что умный князь
и с амбицией не стал бы в передней сидеть
и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть,
и в том
и в
другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Хотя князь был
и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с
другой точки зрения он возбуждал в нем решительное
и грубое негодование.
— Это уж не мое дело-с. Принимают розно, судя по лицу. Модистку
и в одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше
других допускают, даже к раннему завтраку допускают.
Еще в Берлине подумал: «Это почти родственники, начну с них; может быть, мы
друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они люди хорошие».
Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился
и как-то вдруг
другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти
другим голосом, — ведь я вас все-таки не знаю, да
и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
— Да
и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже
другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит
и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять
и…
и поступить с обеих сторон: честно
и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать
других, тем паче, что
и времени к тому было довольно,
и даже еще
и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
Теперь-с насчет дальнейшего: в доме, то есть в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого моего
друга, с которым прошу познакомиться, маменька его
и сестрица очистили в своей квартире две-три меблированные комнаты
и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом
и прислугой.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем
и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в
другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
Ганя закурил папиросу
и предложил
другую князю; князь принял, но не заговаривал, не желая помешать,
и стал рассматривать кабинет; но Ганя едва взглянул на лист бумаги, исписанный цифрами, указанный ему генералом.
Ровно чрез четыре года это воспитание кончилось; гувернантка уехала, а за Настей приехала одна барыня, тоже какая-то помещица
и тоже соседка господина Тоцкого по имению, но уже в
другой, далекой губернии,
и взяла Настю с собой, вследствие инструкции
и полномочия от Афанасия Ивановича.
Пред ним сидела совершенно
другая женщина, нисколько не похожая на ту, которую он знал доселе
и оставил всего только в июле месяце в сельце Отрадном.
С
другой стороны, опытность
и глубокий взгляд на вещи подсказали Тоцкому очень скоро
и необыкновенно верно, что он имеет теперь дело с существом совершенно из ряду вон, что это именно такое существо, которое не только грозит, но
и непременно сделает,
и, главное, ни пред чем решительно не остановится, тем более что решительно ничем в свете не дорожит, так что даже
и соблазнить его невозможно.
Тут, очевидно, было что-то
другое, подразумевалась какая-то душевная
и сердечная бурда, — что-то вроде какого-то романического негодования, бог знает на кого
и за что, какого-то ненасытимого чувства презрения, совершенно выскочившего из мерки, — одним словом, что-то в высшей степени смешное
и недозволенное в порядочном обществе
и с чем встретиться для всякого порядочного человека составляет чистейшее божие наказание.
С
другой стороны, было очевидно, что
и сама Настасья Филипповна почти ничего не в состоянии сделать вредного, в смысле, например, хоть юридическом; даже
и скандала не могла бы сделать значительного, потому что так легко ее можно было всегда ограничить.
Но тут-то
и пригодилась Тоцкому его верность взгляда: он сумел разгадать, что Настасья Филипповна
и сама отлично понимает, как безвредна она в смысле юридическом, но что у ней совсем
другое на уме
и… в сверкавших глазах ее.
Во всяком случае, у него положено было еще прошлою весной, в скором времени, отлично
и с достатком выдать Настасью Филипповну замуж за какого-нибудь благоразумного
и порядочного господина, служащего в
другой губернии.
Если не то, так
другое: Настасьей Филипповной можно было щегольнуть
и даже потщеславиться в известном кружке.
Затем стал говорить генерал Епанчин, в своем качестве отца,
и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив на вид, что судьба его дочери, а может быть
и двух
других дочерей, зависит теперь от ее же решения.
Повторив еще раз, что ему труднее
других говорить, он заключил, что не может отказаться от надежды, что Настасья Филипповна не ответит ему презрением, если он выразит свое искреннее желание обеспечить ее участь в будущем
и предложит ей сумму в семьдесят пять тысяч рублей.
Переговоры, однако, начались; пункт, на котором был основан весь маневр обоих
друзей, а именно возможность увлечения Настасьи Филипповны к Гане, начал мало-помалу выясняться
и оправдываться, так что даже Тоцкий начинал иногда верить в возможность успеха.
Зато
другому слуху он невольно верил
и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая
и необъятно, непропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя
и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба
друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу,
и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее как свой кошмар.
Тоцкий до того было уже струсил, что даже
и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся
и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим
друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо
и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот
и почти что нищий,
и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в
другую сторону.
— Ах,
друг мой, не придавай такого смыслу… впрочем, ведь как тебе угодно; я имел в виду обласкать его
и ввести к нам, потому что это почти доброе дело.
— Да, да,
друг мой, это такой в старину был игумен… а я к графу, ждет, давно,
и главное, сам назначил… Князь, до свидания!
— Всё это очень странно, но об осле можно
и пропустить; перейдемте на
другую тему. Чего ты все смеешься, Аглая?
И ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а ты что видела? Ты не была за границей?
Этот человек был раз взведен, вместе с
другими, на эшафот,
и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление.
Минут через двадцать прочтено было
и помилование,
и назначена
другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет.
— Если сердитесь, то не сердитесь, — сказал он, — я ведь сам знаю, что меньше
других жил
и меньше всех понимаю в жизни. Я, может быть, иногда очень странно говорю…
— Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите
и извиняетесь? — строго
и привязчиво начала Аглая, —
и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно
и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь
и покажи вам пальчик, вы из того
и из
другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
Ведь, подумаешь, как это жестоко, а с
другой стороны, ей-богу, эти невинные люди от чистого сердца делают
и уверены, что это человеколюбие), потом туалет (вы знаете, что такое туалет преступника?), наконец везут по городу до эшафота…
— Что вы знаете про наши лица? — залюбопытствовали
и две
другие.
Иные, встречаясь с нею, стали ласково с нею здороваться; там в обычае, встретя
друг друга, — знакомые или нет, — кланяться
и говорить: «Здравствуйте».
Аглая остановилась, взяла записку
и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да
и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? —
и требовала спокойно
и свысока. Они простояли два-три мгновения
друг против
друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась
и прошла мимо.
Бог ищет людей, хороших, конечно, а злых
и капризных ему не надо; капризных особенно, которые сегодня решают одно, а завтра говорят
другое.
Он, впрочем, знает, что если б он разорвал все, но сам, один, не ожидая моего слова
и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему
и, может быть, стала бы его
другом.
Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может быть,
и стала бы вашим
другом.
В этой же комнатке помещался
и тринадцатилетний брат Гаврилы Ардалионовича, гимназист Коля; ему тоже предназначалось здесь тесниться, учиться, спать на
другом, весьма старом, узком
и коротком диванчике, на дырявой простыне
и, главное, ходить
и смотреть за отцом, который все более
и более не мог без этого обойтись.
Князь вынул двадцатипятирублевый билет из жилетного кармана
и подал Фердыщенке. Тот развернул, поглядел, потом перевернул на
другую сторону, затем взял на свет.
— Не от простуды. Не от простуды, поверьте старику. Я тут был, я
и ее хоронил. С горя по своем князе, а не от простуды. Да-с, памятна мне
и княгиня! Молодость! Из-за нее мы с князем,
друзья с детства, чуть не стали взаимными убийцами.
Зарядили, растянул
и платок, стали, приложили пистолеты взаимно к сердцам
и глядим
друг другу в лицо.