Неточные совпадения
—
О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то
есть почти
что не родственница; до того даже,
что я, право, нисколько и не удивился тогда,
что мне туда не ответили. Я так и ждал.
—
О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А
что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой
был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
Но хотя и могло
быть нечто достопримечательное собственно в миллионе и в получении наследства, князя удивило и заинтересовало и еще что-то другое; да и Рогожин сам почему-то особенно охотно взял князя в свои собеседники, хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически,
чем нравственно; как-то более от рассеянности,
чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобы только глядеть на кого-нибудь и
о чем-нибудь языком колотить.
Мы уже сказали сейчас,
что сам генерал, хотя
был человек и не очень образованный, а, напротив, как он сам выражался
о себе, «человек самоучный», но
был, однако же, опытным супругом и ловким отцом.
Одна мысль
о том,
что она могла бы
быть для них хоть чем-нибудь полезною,
была бы, кажется, для нее счастьем и гордостью.
Тоцкий до того
было уже струсил,
что даже и Епанчину перестал сообщать
о своих беспокойствах; но бывали мгновения,
что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям,
что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
Генеральша
была ревнива к своему происхождению. Каково же ей
было, прямо и без приготовления, услышать,
что этот последний в роде князь Мышкин,
о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти
что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
—
О, они не повторяются так часто, и притом он почти как ребенок, впрочем образованный. Я
было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к
чему он способен.
— Почему?
Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык
есть. Я хочу знать, как он умеет говорить. Ну,
о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
— И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб
было дешевле прожить, только
о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги
есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может
быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то
что на копейки.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее,
о чем он
будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче,
что вот как же это так: он теперь
есть и живет, а через три минуты
будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
— Как? Моя записка! — вскричал он. — Он и не передавал ее!
О, я должен
был догадаться!
О, пр-р-ро-клят… Понятно,
что она ничего не поняла давеча! Да как же, как же, как же вы не передали,
о, пр-р-ро-клят…
— Да за
что же, черт возьми!
Что вы там такое сделали?
Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в эту минуту
было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так
что он и с мыслями собраться не мог), — послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке,
о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли вы
чего, не упомните ли?
— Дальше, по одному поводу, я стал говорить
о лицах, то
есть о выражениях лиц, и сказал,
что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет…
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это не в большую натугу
будет, — не болтайте ни здесь,
о том,
что у меня с Аглаей сейчас
было, ни там,
о том,
что вы здесь найдете; потому
что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
— Еще и то заметьте, Гаврила Ардалионович,
чем же я
был давеча связан, и почему я не мог упомянуть
о портрете? Ведь вы меня не просили.
— Я не выпытываю чего-нибудь
о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если
есть что-нибудь, в
чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно,
что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой
о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!»
Что же это значит? То
есть я хотела бы знать, в какой мере…
Уж одно то,
что Настасья Филипповна жаловала в первый раз; до сих пор она держала себя до того надменно,
что в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с его родными, а в самое последнее время даже и не упоминала
о них совсем, точно их и не
было на свете.
Но только
что Нина Александровна успела
было начать
о своем «особенном удовольствии», как Настасья Филипповна, не дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без приглашения еще) на маленький диванчик, в углу у окна, вскричала...
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший,
что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где
был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны,
о чем ему уже
было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
Десять минут назад, когда входила Настасья Филипповна, он
был так поражен, так ошеломлен,
что совершенно забыл
о возможности появления на сцене Ардалиона Александровича и не сделал никаких распоряжений.
Наружность его, кроме некоторого неряшества, всё еще
была довольно прилична,
о чем сам он знал очень хорошо.
—
О, без сомнения; и
будьте уверены,
что это тот же час…
Остальные гости, которых
было, впрочем, немного (один жалкий старичок учитель, бог знает для
чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и все время молчавший, одна бойкая дама, лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали,
о чем говорить.
— Это, положим, произошло по его невинности, — заключил Иван Федорович Епанчин, — и во всяком случае поощрять такие наклонности довольно опасно, но в настоящую минуту, право, недурно,
что он вздумал пожаловать, хотя бы и таким оригинальным манером: он, может
быть, и повеселит нас, сколько я
о нем по крайней мере могу судить.
— Представьте себе, господа, своим замечанием,
что я не мог рассказать
о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает,
что я и не мог в самом деле украсть (потому
что это вслух говорить неприлично), хотя, может
быть, совершенно уверен сам про себя,
что Фердыщенко и очень бы мог украсть!
Ну, известно, прапорщик: кровь — кипяток, а хозяйство копеечное; завелся у меня тогда денщик, Никифор, и ужасно
о хозяйстве моем заботился, копил, зашивал, скреб и чистил, и даже везде воровал всё,
что мог стянуть, чтобы только в доме приумножить; вернейший и честнейший
был человек.
— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только
что он обратился к ней с заявлением, — я и забыла! Но
будьте уверены,
что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы боитесь…
— Одно только могу вам сказать, — заключил Птицын, обращаясь к князю, —
что всё это должно
быть бесспорно и право, и всё,
что пишет вам Салазкин
о бесспорности и законности вашего дела, можете принять как за чистые деньги в кармане. Поздравляю вас, князь! Может
быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй,
что и больше. Папушин
был очень богатый купец.
Говорили тогда,
что могли
быть и другие причины такой поспешности его отъезда; но об этом, равно как и
о приключениях князя в Москве и вообще в продолжение его отлучки из Петербурга, мы можем сообщить довольно мало сведений.
Заметим в скобках,
что и
о Гавриле Ардалионовиче в доме Епанчиных никогда даже и не упоминалось, — как будто и на свете такого человека не
было, не только в их доме.
По поводу же известий
о Гавриле Ардалионовиче можно
было бы предположить,
что они занесены
были к Епанчиным Варварой Ардалионовной, как-то вдруг появившеюся у девиц Епанчиных и даже ставшею у них очень скоро на очень короткую ногу,
что чрезвычайно удивляло Лизавету Прокофьевну.
Может
быть, они узнали это чрез Варвару Ардалионовну, которая могла знать и, конечно, знала всё,
что знал Птицын
о князе и
о пребывании его в Москве.
Чтобы закончить
о всех этих слухах и известиях, прибавим и то,
что у Епанчиных произошло к весне очень много переворотов, так
что трудно
было не забыть
о князе, который и сам не давал, а может
быть, и не хотел подать
о себе вести.
Правда, ничего еще не
было сказано, даже намеков никаких не
было сделано; но родителям все-таки казалось,
что нечего этим летом думать
о заграничной поездке.
Но жильцы быстро исчезли: Фердыщенко съехал куда-то три дня спустя после приключения у Настасьи Филипповны и довольно скоро пропал, так
что о нем и всякий слух затих; говорили,
что где-то
пьет, но не утвердительно.
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то.
О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает.
О нем же самом как об апельсинной корке помышляет, не более, то
есть и более, со страхом и ужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только
что по необходимости… и он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
Я, брат, тогда под самым сильным впечатлением
был всего того,
что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то я в ней прежде не понимал, точно бессловесный рос, и как-то фантастически вспоминал
о ней в эти пять лет за границей.
Он задумался, между прочим,
о том,
что в эпилептическом состоянии его
была одна степень почти пред самым припадком (если только припадок приходил наяву), когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его.
Убеждение в
чем? (
О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в
чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания!
О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, — какими же глазами
буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека!
О,
что за день!
О боже, какой кошмар!
— По-братски и принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне
что, — больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы, князь, сейчас
о секретах заговорили-с, будто бы, то
есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и
есть: известная особа сейчас дала знать,
что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
Епанчины узнали
о болезни князя и
о том,
что он в Павловске, только сейчас, от Коли, до того же времени генеральша
была в тяжелом недоумении.
Первое неприятное впечатление Лизаветы Прокофьевны у князя —
было застать кругом него целую компанию гостей, не говоря уже
о том,
что в этой компании
были два-три лица ей решительно ненавистные; второе — удивление при виде совершенно на взгляд здорового, щеголевато одетого и смеющегося молодого человека, ступившего им навстречу, вместо умирающего на смертном одре, которого она ожидала найти.
Но повторять
о том,
что говорят серьезно,
было нечего: генерал, как и все постоянно хмельные люди,
был очень чувствителен, и как все слишком упавшие хмельные люди, нелегко переносил воспоминания из счастливого прошлого. Он встал и смиренно направился к дверям, так
что Лизавете Прокофьевне сейчас же и жалко стало его.
— Ардалион Александрыч, батюшка! — крикнула она ему вслед, — остановись на минутку; все мы грешны; когда
будешь чувствовать,
что совесть тебя меньше укоряет, приходи ко мне, посидим, поболтаем
о прошлом-то. Я ведь еще, может, сама тебя в пятьдесят раз грешнее; ну, а теперь прощай, ступай, нечего тебе тут… — испугалась она вдруг,
что он воротится.
— Тотчас же послать купить в город, Федора иль Алексея, с первым поездом, — лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно прочла, но — если ты искренно прочла, — прибавила она почти шепотом, — то я
о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла, то я твои чувства не одобряю, так
что во всяком случае лучше бы
было и совсем не читать. Понимаешь? Ступай, сударыня, я еще с тобой поговорю, а мы тут засиделись.
Лизавета Прокофьевна тоже ни
о чем не захотела спрашивать, хотя, может
быть, и она несколько беспокоилась.
Из поднявшихся разговоров оказалось,
что Евгений Павлович возвещал об этой отставке уже давным-давно; но каждый раз говорил так несерьезно,
что и поверить ему
было нельзя. Да он и
о серьезных-то вещах говорил всегда с таким шутливым видом,
что никак его разобрать нельзя, особенно если сам захочет, чтобы не разобрали.
К изумлению князя, та оглядела его в недоумении и вопросительно, точно хотела дать ему знать,
что и речи между ними
о «рыцаре бедном»
быть не могло и
что она даже не понимает вопроса.
— Господа, я никого из вас не ожидал, — начал князь, — сам я до сего дня
был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину,
о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…