Неточные совпадения
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что вы меня полюбили. Даже, может
быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые
рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
Вот эдакой человек, может
быть, мог бы
рассказать.
Князь снова
рассказал все, что
было уже рассказано.
Генерал вышел, и князь так и не успел
рассказать о своем деле, о котором начинал
было чуть ли не в четвертый раз.
Впрочем, можно
было бы и еще много
рассказать из всех историй и обстоятельств, обнаружившихся по поводу этого сватовства и переговоров; но мы и так забежали вперед, тем более что иные из обстоятельств являлись еще в виде слишком неопределенных слухов.
— Он хорошо говорит, — заметила генеральша, обращаясь к дочерям и продолжая кивать головой вслед за каждым словом князя, — я даже не ожидала. Стало
быть, все пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте, князь, и
рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я хочу все знать; вы чрезвычайно меня интересуете.
— Maman, да ведь этак очень странно
рассказывать, — заметила Аделаида, которая тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась
было копировать давно уже начатый пейзаж с эстампа. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не
рассказывать? Язык
есть. Я хочу знать, как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь.
Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
— Всё это очень странно, но об осле можно и пропустить; перейдемте на другую тему. Чего ты все смеешься, Аглая? И ты, Аделаида? Князь прекрасно
рассказал об осле. Он сам его видел, а ты что видела? Ты не
была за границей?
— Да и об осле
было умно, — заметила Александра, — князь
рассказал очень интересно свой болезненный случай и как все ему понравилось чрез один внешний толчок. Мне всегда
было интересно, как люди сходят с ума и потом опять выздоравливают. Особенно если это вдруг сделается.
— Да что вы загадки-то говорите? Ничего не понимаю! — перебила генеральша. — Как это взглянуть не умею?
Есть глаза, и гляди. Не умеешь здесь взглянуть, так и за границей не выучишься. Лучше расскажите-ка, как вы сами-то глядели, князь.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне
было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно
рассказать.
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно, хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти
рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало
быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
Он со сна не поверил, начал
было спорить, что бумага выйдет чрез неделю, но когда совсем очнулся, перестал спорить и замолчал, — так
рассказывали, — потом сказал: «Все-таки тяжело так вдруг…» — и опять замолк, и уже ничего не хотел говорить.
— Ну, теперь
расскажите, как вы
были влюблены, — сказала Аделаида.
— Слушайте, — как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь я хочу слышать о том, как вы
были влюблены; не отпирайтесь, вы
были. К тому же вы, сейчас как начнете
рассказывать, перестаете
быть философом.
— Ну, хорошо, — заторопилась опять Аделаида, — но если уж вы такой знаток лиц, то наверно
были и влюблены; я, стало
быть, угадала.
Рассказывайте же.
Они ей
рассказали, что это я им все пересказал и что они теперь ее любят и жалеют и всегда так
будут.
Гаврила Ардалионович еще сидел в кабинете и
был погружен в свои бумаги. Должно
быть, он действительно не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился, когда князь спросил портрет и
рассказал, каким образом про портрет там узнали.
— Да, может
быть, вы сами не заметили чего-нибудь… О! идиот пр-ро-клятый! — воскликнул он уже совершенно вне себя, — и
рассказать ничего не умеет!
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола,
рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб
было искренно, не лгать!
— То-то и
есть что нет, вышло скверно, всяк действительно кое-что
рассказал, многие правду, и представьте себе, ведь даже с удовольствием иные
рассказывали, а потом всякому стыдно стало, не выдержали! В целом, впрочем,
было превесело, в своем то
есть роде.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не
рассказывает, но ведь надо же
быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь
будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни
рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
— Положим. Но ведь возможности не
было, чтобы вы так
рассказали, что стало похоже на правду и вам поверили? А Гаврила Ардалионович совершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и вся мысль игры пропадает. Правда возможна тут только случайно, при особого рода хвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершенно неприличном.
— Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не мог
рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может
быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть!
Разве опять про то же самое воровство
рассказать, чтоб убедить Афанасия Ивановича, что можно украсть, вором не
бывши.
Все заметили, что после своего недавнего припадочного смеха она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна; тем не менее упрямо и деспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским как ни в чем не бывало и даже, может
быть, рассчитывал
рассказать что-нибудь, в свою очередь.
— Фу, как вы глупо
рассказываете, — отозвалась Дарья Алексеевна, — и какой вздор, не может
быть, чтобы все что-нибудь да украли; я никогда ничего не украла.
— Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь, то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне
будет жаль, потому что я рассчитывала
рассказать в заключение один поступок «из моей собственной жизни», но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
В таком случае, разумеется, не может
быть колебаний: совесть и память сердца тотчас же подскажут, что именно надо
рассказывать.
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела
рассказать свой анекдот, ну, вот и
рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и
будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
О том же, чтобы звать к себе, и намека не
было; на этот счет проскочило даже одно очень характерное словцо у Аделаиды:
рассказывая об одной своей акварельной работе, она вдруг очень пожелала показать ее: «Как бы это сделать поскорее?
Но если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний, то он, конечно, очень ошибся. Во все двадцать минут его посещения князь
был даже очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых вопросов, или, лучше сказать, одного главного вопроса, которого ждал Ганя,
быть не могло. Тогда и Ганя решился говорить с большою выдержкой. Он, не умолкая,
рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню, но до главного не коснулся.
Келлер с необыкновенною готовностью признавался в таких делах, что возможности не
было представить себе, как это можно про такие дела
рассказывать.
Там,
рассказывают, многие тысячи пудов товару гниют на одном месте по два и по три месяца, в ожидании отправки, а там, говорят (впрочем, даже и не верится), один администратор, то
есть какой-то смотритель, какого-то купеческого приказчика, пристававшего к нему с отправкой своих товаров, вместо отправки администрировал по зубам, да еще объяснил свой административный поступок тем, что он «погорячился».
Евгений Павлович продолжал
рассказывать что-то, должно
быть, очень смешное и интересное, Александре Ивановне, говорил быстро и одушевленно.
Мне
рассказывал один бывший в Сибири, что он сам
был свидетелем, как самые закоренелые преступники вспоминали про генерала, а между тем, посещая партии, генерал редко мог раздать более двадцати копеек на брата.
Почему именно вам хотел я всё это
рассказать, и вам одной, — не знаю; может
быть, потому что вас в самом деле очень любил.
Ребенок играл подле него; может
быть,
рассказывал ему что-нибудь на своем детском языке, Христос его слушал, но теперь задумался; рука его невольно, забывчиво осталась на светлой головке ребенка.
— Да они и сами не умели
рассказать и не поняли; только всех напугал. Пришел к Ивану Федоровичу, — того не
было; потребовал Лизавету Прокофьевну. Сначала места просил у ней, на службу поступить, а потом стал на нас жаловаться, на меня, на мужа, на тебя особенно… много чего наговорил.
Генерал, конечно, передавал уже то, что еще вчера
рассказывал Лебедеву, и передавал, стало
быть, плавно; но тут опять недоверчиво покосился на князя.
Он вдруг уселся без церемонии и начал
рассказывать. Рассказ его
был очень бессвязен; князь
было поморщился и хотел уйти; но вдруг несколько слов поразили его. Он остолбенел от удивления… Странные вещи
рассказал господин Лебедев.
Он
рассказывал плавно и как-то брюзгливо растягивая слова, с нежными ударениями на гласные буквы, почему он принужден
был, и именно теперешними порядками, продать одно великолепное свое имение в — ской губернии и даже, не нуждаясь особенно в деньгах, за полцены, и в то же время сохранить имение разоренное, убыточное и с процессом, и даже за него приплатить.
Со всем возможным сочувствием, к какому только
был способен, князь
рассказал всё дело, восстановив факты в полной точности, и поразил бедного мальчика как громом.
— Знали! Вот это новость! А впрочем, пожалуй, и не
рассказывайте… А свидетелем свидания сегодня не
были?
Рассказывали, будто он нарочно ждал торжественного званого вечера у родителей своей невесты, на котором он
был представлен весьма многим значительным лицам, чтобы вслух и при всех заявить свой образ мыслей, обругать почтенных сановников, отказаться от своей невесты публично и с оскорблением и, сопротивляясь выводившим его слугам, разбить прекрасную китайскую вазу.
Правда, множество вещей оставались неразъясненными:
рассказывали, что бедная девушка до того любила своего жениха, по некоторым — «обольстителя», что прибежала к нему на другой же день, как он ее бросил и когда он сидел у своей любовницы; другие уверяли, напротив, что она им же
была нарочно завлечена к любовнице, единственно из нигилизма, то
есть для срама и оскорбления.
Рассказывали, хотя слухи
были и не совершенно точные, что Гавриле Ардалионовичу и тут ужасно не посчастливилось; что, улучив время, когда Варвара Ардалионовна бегала к Лизавете Прокофьевне, он, наедине с Аглаей, вздумал
было заговорить о любви своей; что, слушая его, Аглая, несмотря на всю свою тоску и слезы, вдруг расхохоталась и вдруг предложила ему странный вопрос: сожжет ли он, в доказательство своей любви, свой палец сейчас же на свечке?
Прежде, то
есть несколько дней назад, она, при свиданиях с ним, употребляла все усилия, чтобы развеселить его, боялась ужасно его грустного вида: пробовала даже
петь ему; всего же чаще
рассказывала ему всё, что могла запомнить смешного.
И сам прыгнул в карету за Настасьей Филипповной и затворил дверцы. Кучер не сомневался ни одной минуты и ударил по лошадям. Келлер сваливал потом на нечаянность: «Еще одна секунда, и я бы нашелся, я бы не допустил!» — объяснял он,
рассказывая приключение. Он
было схватил с Бурдовским другой экипаж, тут же случившийся, и бросился
было в погоню, но раздумал, уже дорогой, что «во всяком случае поздно! Силой не воротишь».