Неточные совпадения
— Князь, мамаша вас к себе просит, —
крикнул заглянувший в дверь Коля. Князь привстал
было идти, но генерал положил правую ладонь на его плечо и дружески пригнул опять к дивану.
— Браво, браво! —
кричал Фердыщенко. Усмехнулся и Птицын, которому тоже
было чрезвычайно неприятно появление генерала; даже Коля засмеялся и тоже
крикнул: «Браво!» — И я прав, я прав, трижды прав! — с жаром продолжал торжествующий генерал, — потому что если в вагонах сигары запрещены, то собаки и подавно.
— И
будет каяться! —
закричал Рогожин, —
будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил! Князь, душа ты моя, брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!
Это давеча всё у Ганечки
было: я приехала к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там его сестра
крикнула мне в глаза: «Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!» — а Ганечке, брату, в лицо плюнула.
Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповны и
кричал на всех: «Не подходи!» Вся компания уже набилась в гостиную. Одни
пили, другие
кричали и хохотали, все
были в самом возбужденном и непринужденном состоянии духа. Фердыщенко начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал и Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже
был со шляпой в руке, но он стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.
— Катя, Паша, воды ему, спирту! —
крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы и выхватила пачку. Вся почти наружная бумага обгорела и тлела, но тотчас же
было видно, что внутренность
была не тронута. Пачка
была обернута в тройной газетный лист, и деньги
были целы. Все вздохнули свободнее.
Я давеча и
крикнуть даже хотел, если бы мог только себе это позволить при этом содоме, что она сама
есть самое лучшее мое оправдание на все ее обвинения.
— Пьян, вы думаете? —
крикнул голос с дивана. — Ни в одном глазу! Так разве рюмки три, четыре, ну пять каких-нибудь
есть, да это уж что ж, — дисциплина.
— Молчи, стрекоза! —
крикнул на нее Лебедев. — У, ты! — затопал
было он на нее ногами. Но в этот раз она только рассмеялась.
К цыганкам едем!.. —
кричит!» Да не
было бы меня, она давно бы уж в воду кинулась; верно говорю.
— Да чем же я виноват? —
кричал Коля. — Да сколько б я вас ни уверял, что князь почти уже здоров, вы бы не захотели поверить, потому что представить его на смертном одре
было гораздо интереснее.
— Ардалион Александрыч, батюшка! —
крикнула она ему вслед, — остановись на минутку; все мы грешны; когда
будешь чувствовать, что совесть тебя меньше укоряет, приходи ко мне, посидим, поболтаем о прошлом-то. Я ведь еще, может, сама тебя в пятьдесят раз грешнее; ну, а теперь прощай, ступай, нечего тебе тут… — испугалась она вдруг, что он воротится.
— Остановитесь, Гаврила Ардалионович, остановитесь! —
крикнул князь в настоящем испуге, но
было уже поздно.
— Говорите же наконец, Иван Федорович, что теперь делать! — раздражительно
крикнула Лизавета Прокофьевна, — сделайте одолжение, прервите ваше величавое молчание! Если вы не решите, то
было бы вам известно, что я здесь сама ночевать остаюсь; довольно вы меня под вашим самовластьем тиранили!
— Евгений Павлыч! Это ты? —
крикнул вдруг звонкий, прекрасный голос, от которого вздрогнул князь и, может
быть, еще кто-нибудь. — Ну, как я рада, что наконец разыскала! Я послала к тебе в город нарочного; двух! Целый день тебя ищут!
— Ах да, — спросил он, — не знаете ли хоть вы, милый Лев Николаевич, что это
была за особа, что
кричала вчера Евгению Павлычу из коляски?
— Молчите, молчите, — неистово
закричал князь, весь покраснев от негодования, а может
быть, и от стыда. —
Быть этого не может, всё это вздор! Всё это вы сами выдумали или такие же сумасшедшие. И чтоб я никогда не слыхал от вас этого более!
— И я не верю, хоть
есть улики. Девка своевольная, девка фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет
буду утверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая курица, Александра, но эта уж из рук вон выскочила. Но тоже не верю! Может
быть, потому что не хочу верить, — прибавила она как будто про себя. — Почему ты не приходил? — вдруг обернулась она опять к князю. — Все три дня почему не приходил? — нетерпеливо
крикнула ему она другой раз.
— Совсем не стоял, —
крикнул Коля, — а совсем напротив: Ипполит у князя руку вчера схватил и два раза поцеловал, я сам видел, тем и кончилось всё объяснение, кроме того, что князь просто сказал, что ему легче
будет на даче, и тот мигом согласился переехать, как только станет легче.
— Этого
быть не может! —
крикнул сам председатель, генерал, чуть даже не обиженным голосом. — Я часто с ним, господа, рассуждаю и спорю, и все о подобных мыслях; но всего чаще он выставляет такие нелепости, что уши даже вянут, ни на грош правдоподобия!
— Разве это возможно? — посмотрел на него Ипполит в решительном удивлении. — Господа! —
крикнул он, опять лихорадочно оживляясь, — глупый эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не
буду. Кто хочет слушать — слушай…
На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и в той комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может
быть, трехнедельный, судя по крику; его «переменяла», то
есть перепеленывала, больная и бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может
быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и
кричал, в ожидании тощей груди.
— Милостивый государь! —
закричал он громовым голосом Птицыну, — если вы действительно решились пожертвовать молокососу и атеисту почтенным стариком, отцом вашим, то
есть по крайней мере отцом жены вашей, заслуженным у государя своего, то нога моя, с сего же часу, перестанет
быть в доме вашем. Избирайте, сударь, избирайте немедленно: или я, или этот… винт! Да, винт! Я сказал нечаянно, но это — винт! Потому что он винтом сверлит мою душу, и безо всякого уважения… винтом!
— Это винт! —
кричал генерал. — Он сверлит мою душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже
был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!
— Да полноте, трагедию завел! —
крикнул Ганя. — Не срамили бы нас по всему городу, так лучше бы
было!
Генерал
кричал в азарте, но так, что можно
было подумать, что дело шло об одном, а крик шел о другом.
— А хочешь, я сейчас… при-ка-жу, слышишь ли? только ему при-ка-жу, и он тотчас же бросит тебя и останется при мне навсегда и женится на мне, а ты побежишь домой одна? Хочешь, хочешь? —
крикнула она как безумная, может
быть, почти сама не веря, что могла выговорить такие слова.