Неточные совпадения
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних
еще на дорогу сюда дал,
да два почти года там на свой счет содержал.
— То есть где остановлюсь?..
Да не знаю
еще, право… так…
— О,
еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров.
Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
Но хотя и могло быть нечто достопримечательное собственно в миллионе и в получении наследства, князя удивило и заинтересовало и
еще что-то другое;
да и Рогожин сам почему-то особенно охотно взял князя в свои собеседники, хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически, чем нравственно; как-то более от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобы только глядеть на кого-нибудь и о чем-нибудь языком колотить.
— Они всё думают, что я
еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку,
еще больной, сел в вагон,
да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал,
да во Псков по машине и отправился,
да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу,
да пошел потом по кабакам на последние,
да в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь
еще собаки обгрызли.
Да и летами генерал Епанчин был
еще, как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится…
Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он,
еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
—
Да вот сидел бы там, так вам бы всего и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть, вы все
еще беспокоились бы, глядя на мой плащ и узелок. А теперь вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти бы и доложить самим.
— Ну нет, — с убеждением перебил генерал, — и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать…
да и не интересанка совсем. И притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила
еще она у тебя портрета?
— Нет,
еще не просила;
да, может быть, и никогда не попросит. Вы, Иван Федорович, помните, конечно, про сегодняшний вечер? Вы ведь из нарочито приглашенных.
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо и колеблясь Ганя, — что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела,
да и тогда все
еще мое слово за мной…
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти.
Да он и сам
еще совсем как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче, что и времени к тому было довольно, и даже
еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
— Ну, пошла! — рассердилась генеральша. — А по-моему, вы
еще его смешнее. Простоват,
да себе на уме, в самом благородном отношении, разумеется. Совершенно как я.
Да,
еще: когда я спросил, уже взяв записку, какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, — кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю, как сам понял.
Заглянул Птицын и кликнул Ганю; тот торопливо бросил князя и вышел, несмотря на то что он
еще что-то хотел сказать, но видимо мялся и точно стыдился начать;
да и комнату обругал тоже, как будто сконфузившись.
—
Да чуть ли
еще не бранила вас, князь. Простите, пожалуйста. Фердыщенко, вы-то как здесь, в такой час? Я думала, по крайней мере хоть вас не застану. Кто? Какой князь? Мышкин? — переспросила она Ганю, который между тем, все
еще держа князя за плечо, успел отрекомендовать его.
—
Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром,
еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
—
Да, наболело. Про нас и говорить нечего. Сами виноваты во всем. А вот у меня есть один большой друг, этот
еще несчастнее. Хотите, я вас познакомлю?
—
Да, почти как товарищ. Я вам потом это всё разъясню… А хороша Настасья Филипповна, как вы думаете? Я ведь ее никогда
еще до сих пор не видывал, а ужасно старался. Просто ослепила. Я бы Ганьке всё простил, если б он по любви;
да зачем он деньги берет, вот беда!
— Слава богу, увела и уложила маменьку, и ничего не возобновлялось. Ганя сконфужен и очень задумчив.
Да и есть о чем. Каков урок!.. Я поблагодарить вас
еще раз пришла и спросить, князь: вы до сих пор не знавали Настасью Филипповну?
— Сама знаю, что не такая, и с фокусами,
да с какими? И
еще, смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен
еще на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может это хорошо уладиться!
Вы и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и не знает, что иной бы ее
еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать,
да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла.
—
Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право,
еще детский смех есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: «Хотите, я вам руку поцелую», — это точно как дети бы мирились. Стало быть,
еще способны же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и не может быть.
—
Да вы чего, ваше превосходительство? — подхватил Фердыщенко, так и рассчитывавший, что можно будет подхватить и
еще побольше размазать. — Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я свое место знаю: если я и сказал, что мы с вами Лев
да Осел из Крылова басни, то роль Осла я, уж конечно, беру на себя, а ваше превосходительство — Лев, как и в басне Крылова сказано...
Один лишь генерал Епанчин, только сейчас пред этим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно,
еще более мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными эксцентричностями или, например, появлением Рогожина;
да и человек, как он, и без того уже слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком; но что могла сделать сила страсти, то могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности, ощущением долга, чина и значения и вообще уважением к себе, так что Рогожин с компанией, во всяком случае в присутствии его превосходительства, был невозможен.
— Ну, это там… из романов! Это, князь голубчик, старые бредни, а нынче свет поумнел, и всё это вздор!
Да и куда тебе жениться, за тобой за самим
еще няньку нужно!
— Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали, а замуж никто
еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что князь говорил? Ведь почти что неприлично… Рогожин! Ты погоди уходить-то.
Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я
еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?
Это ты прав, давно мечтала,
еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет
да и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!»
Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь…
—
Да неужто, матушка, вы нас совсем покидаете?
Да куда же вы пойдете? И
еще в день рождения, в такой день! — спрашивали расплакавшиеся девушки, целуя у ней руки.
Да я голову на отсечение дам, если он вас уже не надул и уже не обдумал, как бы вас
еще дальше надуть!
— А того не знает, что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и стою, что вот этого зубоскала,
еще младенца, в свивальники обертывал,
да в корыте мыл,
да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!
—
Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж он и руку к сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй,
да плут, вот беда;
да к тому же
еще и пьян, весь развинтился, как и всякий несколько лет пьяный человек, оттого у него всё и скрипит. Детей-то он любит, положим, тетку покойницу уважал… Меня даже любит и ведь в завещании, ей-богу, мне часть оставил…
— Коля здесь ночевал, но наутро пошел своего генерала разыскивать, которого вы из «отделения», князь, бог знает для чего, выкупили. Генерал
еще вчера обещал сюда же ночевать пожаловать,
да не пожаловал. Вероятнее всего в гостинице «Весы», тут очень недалеко, заночевал. Коля, стало быть, там, или в Павловске, у Епанчиных. У него деньги были, он
еще вчера хотел ехать. Итак, стало быть, в «Весах» или в Павловске.
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он может застать теперь одного только генерала, по службе,
да и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй,
еще возьмет его и тотчас же отвезет в Павловск, а ему до того времени очень хотелось сделать один визит. На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
— Вишь! — неопределенно усмехнулся Рогожин, не совсем понимая неясную мысль князя. — Этот дом
еще дедушка строил, — заметил он. — В нем всё скопцы жили, Хлудяковы,
да и теперь у нас нанимают.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С тобой она будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила…
Да ты не знаешь
еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
—
Да разве я думаю! — вырвалось у того. Он хотел было
еще что-то прибавить, но промолчал в неисходной тоске.
— Нет, я тебе верю,
да только ничего тут не понимаю. Вернее всего то, что жалость твоя, пожалуй,
еще пуще моей любви!
— Вот эти все здесь картины, — сказал он, — всё за рубль,
да за два на аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их один знающий человек все здесь пересмотрел; дрянь, говорит, а вот эта — вот картина, над дверью, тоже за два целковых купленная, говорит, не дрянь.
Еще родителю за нее один выискался, что триста пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич, из купцов, охотник большой, так тот до четырехсот доходил, а на прошлой неделе брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я за собой оставил.
— На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину!
Да от этой картины у иного
еще вера может пропасть!
Вот иду я
да и думаю: нет, этого христопродавца подожду
еще осуждать.
Да, об этом убийце он читал
еще очень недавно.
—
Да почему же? — усовещевал князь. — Право, вы меня всеми этими наблюдениями и сторожением только мучаете. Мне одному скучно, я вам несколько раз говорил, а сами вы вашим беспрерывным маханием рук и хождением на цыпочках
еще больше тоску нагоняете.
—
Да с вами и не такой
еще дурой сделаешься! — горько отозвалась Лизавета Прокофьевна. — Срам! Сейчас, как придем, подайте мне эти стихи Пушкина!
—
Да надобности нет никакой, сколько я по крайней мере знаю ваши дела, — всё
еще горячился генерал.
Ты у меня этого мальчишку развратил (она опять указала на Колю); он про тебя только и бредит, ты его атеизму учишь, ты в бога не веруешь, а тебя
еще высечь можно, милостивый государь,
да тьфу с вами!..
— Лягу, так ведь и не встану до самой смерти, — улыбнулся Ипполит, — я и вчера уже хотел было так лечь, чтоб уж и не вставать, до смерти,
да решил отложить до послезавтра, пока
еще ноги носят… чтобы вот с ними сегодня сюда прийти… только устал уж очень…
—
Да что мне в том, что ты низок! Он думает, что скажет: низок, так и вывернется. И не стыдно тебе, князь, с такими людишками водиться,
еще раз говорю? Никогда не прощу тебе!