Неточные совпадения
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны
и искренны, а сие похвально! Гм…
генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да
и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный
и при связях,
и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
Ан та самая Настасья Филипповна
и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня,
и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком
и раскапиталистом, членом компаний
и обществ,
и большую дружбу на этот счет с
генералом Епанчиным ведущие…
А между тем известно тоже было, что Иван Федорович Епанчин — человек без образования
и происходит из солдатских детей; последнее, без сомнения, только к чести его могло относиться, но
генерал, хоть
и умный был человек, был тоже не без маленьких, весьма простительных слабостей
и не любил иных намеков.
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но
генерал никогда не унывал, даже
и при самых забавных анекдотах; к тому же
и везло ему, даже в картах, а он играл по чрезвычайно большой
и даже с намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно
и во многих случаях ему пригождавшуюся, но
и выставлял ее.
Да
и летами
генерал Епанчин был еще, как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет
и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Семейство
генерала состояло из супруги
и трех взрослых дочерей.
Женился
генерал еще очень давно, еще будучи в чине поручика, на девице почти одного с ним возраста, не обладавшей ни красотой, ни образованием, за которою он взял всего только пятьдесят душ, — правда,
и послуживших к основанию его дальнейшей фортуны.
Но
генерал никогда не роптал впоследствии на свой ранний брак, никогда не третировал его как увлечение нерасчетливой юности
и супругу свою до того уважал
и до того иногда боялся ее, что даже любил.
Генерал жил во втором этаже
и занимал помещение по возможности скромное, хотя
и пропорциональное своему значению.
Наконец, на неоднократное
и точное заявление, что он действительно князь Мышкин
и что ему непременно надо видеть
генерала по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета,
и сдал его с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам в этой передней
и докладывавшему
генералу о посетителях.
Подозрительность этого человека, казалось, все более
и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей,
и хотя
генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку
и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
— Гм. Я опасаюсь не того, видите ли. Доложить я обязан,
и к вам выйдет секретарь, окромя если вы… Вот то-то вот
и есть, что окромя. Вы не по бедности просить к
генералу, осмелюсь, если можно узнать?
Генерал, Иван Федорович Епанчин, стоял посреди своего кабинета
и с чрезвычайным любопытством смотрел на входящего князя, даже шагнул к нему два шага. Князь подошел
и отрекомендовался.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал
и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось
и в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял в углу кабинета, у бюро,
и разбирал бумаги.
— То, стало быть, вставать
и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. —
И вот, ей-богу же,
генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я
и думал, что у нас непременно именно это
и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так
и надо… Да
и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте
и извините, что обеспокоил.
Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что
генерал вдруг остановился
и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
— Вот что, князь, — сказал
генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй,
и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой,
и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть
и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так
и выходит, что я хоть
и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
— Скажите, чем же вы намереваетесь покамест прожить
и какие были ваши намерения? — перебил
генерал.
Генерал опять перебил
и опять стал расспрашивать.
Оказалось, что
генерал слышал о покойном Павлищеве
и даже знавал лично.
— По крайней мере, — перебил
генерал, не расслышав о письме, — вы чему-нибудь обучались,
и ваша болезнь не помешает вам занять какое-нибудь, например, нетрудное место, в какой-нибудь службе?
— Очень может быть, хотя это
и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья
и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился
генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля
и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно
и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
— Ну нет, — с убеждением перебил
генерал, —
и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да
и не интересанка совсем.
И притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?
— Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил
генерал, не желая даже
и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?
— А я, брат, продолжаю не постигать, — задумчиво заметил
генерал, несколько вскинув плечами
и немного расставив руки.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся
генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались.
И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме
и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть,
и все скажется.
Ганя
и генерал с изумлением посмотрели на князя…
— Как, Настасья Филипповна! Разве вы уж знаете
и Настасью Филипповну? — спросил
генерал.
— Вот еще новости! — опять затревожился
генерал, чрезвычайно внимательно выслушавший рассказ,
и пытливо поглядел на Ганю.
— Да
и я, брат, слышал, — подхватил
генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит
и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил
генерал задумчиво.
В Гане что-то происходило особенное, когда он задавал этот вопрос. Точно новая
и особенная какая-то идея загорелась у него в мозгу
и нетерпеливо засверкала в глазах его.
Генерал же, который искренно
и простосердечно беспокоился, тоже покосился на князя, но как бы не ожидая много от его ответа.
—
И, однако ж, этого рода анекдоты могут происходить
и не в несколько дней, а еще до вечера, сегодня же, может, что-нибудь обернется, — усмехнулся
генералу Ганя.
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять
и…
и поступить с обеих сторон: честно
и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче, что
и времени к тому было довольно,
и даже еще
и теперь его остается довольно (
генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
Генерал был удовлетворен.
Генерал погорячился, но уж видимо раскаивался, что далеко зашел. Он вдруг оборотился к князю,
и, казалось, по лицу его вдруг прошла беспокойная мысль, что ведь князь был тут
и все-таки слышал. Но он мгновенно успокоился, при одном взгляде на князя можно была вполне успокоиться.
— Ого! — вскричал
генерал, смотря на образчик каллиграфии, представленный князем, — да ведь это пропись! Да
и пропись-то редкая! Посмотри-ка, Ганя, каков талант!
— Благодарю вас,
генерал, вы поступили со мной как чрезвычайно добрый человек, тем более что я даже
и не просил; я не из гордости это говорю; я
и действительно не знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
— Ну, извините, — перебил
генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем
и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
Генерал вышел,
и князь так
и не успел рассказать о своем деле, о котором начинал было чуть ли не в четвертый раз.
Ганя закурил папиросу
и предложил другую князю; князь принял, но не заговаривал, не желая помешать,
и стал рассматривать кабинет; но Ганя едва взглянул на лист бумаги, исписанный цифрами, указанный ему
генералом.
В половине же первого накрывался стол в маленькой столовой, близ мамашиных комнат,
и к этому семейному
и интимному завтраку являлся иногда
и сам
генерал, если позволяло время.
Правда,
генерал, по некоторым обстоятельствам, стал излишне подозрителен; но так как он был отец
и супруг опытный
и ловкий, то тотчас же
и взял свои меры.
Может быть, мы не очень повредим выпуклости нашего рассказа, если остановимся здесь
и прибегнем к помощи некоторых пояснений для прямой
и точнейшей постановки тех отношений
и обстоятельств, в которых мы находим семейство
генерала Епанчина в начале нашей повести.
Мы уже сказали сейчас, что сам
генерал, хотя был человек
и не очень образованный, а, напротив, как он сам выражался о себе, «человек самоучный», но был, однако же, опытным супругом
и ловким отцом.
Он даже достиг того, что склонил
и Лизавету Прокофьевну к своей системе, хотя дело вообще было трудное, — трудное потому, что
и неестественное; но аргументы
генерала были чрезвычайно значительны, основывались на осязаемых фактах.
Так как с некоторого времени он с
генералом Епанчиным состоял в необыкновенной дружбе, особенно усиленной взаимным участием в некоторых финансовых предприятиях, то
и сообщил ему, так сказать, прося дружеского совета
и руководства: возможно или нет предположение о его браке с одною из его дочерей?
В тихом
и прекрасном течении семейной жизни
генерала Епанчина наступал очевидный переворот.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно
и дружески, между Тоцким
и генералом положено было до времени избегать всякого формального
и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто
и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный
и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Тут-то
и начинается тот момент, с которого принял в этой истории такое деятельное
и чрезвычайное участие сам
генерал Епанчин.
Затем стал говорить
генерал Епанчин, в своем качестве отца,
и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив на вид, что судьба его дочери, а может быть
и двух других дочерей, зависит теперь от ее же решения.
Она благодарит Афанасия Ивановича за его деликатность, за то, что он даже
и генералу об этом не говорил, не только Гавриле Ардалионовичу, но, однако ж, почему же
и ему не знать об этом заранее?