Неточные совпадения
— Благодарю вас,
генерал, вы поступили со мной как чрезвычайно добрый человек, тем более что я даже и не просил; я не из гордости это
говорю; я и действительно не знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и
генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали
говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Затем стал
говорить генерал Епанчин, в своем качестве отца, и
говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только, что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив на вид, что судьба его дочери, а может быть и двух других дочерей, зависит теперь от ее же решения.
Она благодарит Афанасия Ивановича за его деликатность, за то, что он даже и
генералу об этом не
говорил, не только Гавриле Ардалионовичу, но, однако ж, почему же и ему не знать об этом заранее?
— Она? Ну, вот тут-то вся неприятность и сидит, — продолжал, нахмурившись,
генерал, — ни слова не
говоря, и без малейшего как есть предупреждения, она хвать меня по щеке! Дикая женщина; совершенно из дикого состояния!
Генерал покраснел ужасно, Коля тоже покраснел и стиснул себе руками голову; Птицын быстро отвернулся. Хохотал по-прежнему один только Фердыщенко. Про Ганю и
говорить было нечего: он все время стоял, выдерживая немую и нестерпимую муку.
В сущности, он и не доверялся никогда; он рассчитывал на
генерала, чтобы только как-нибудь войти к Настасье Филипповне, хотя бы даже с некоторым скандалом, но не рассчитывал же на чрезвычайный скандал:
генерал оказался решительно пьян, в сильнейшем красноречии, и
говорил без умолку, с чувством, со слезой в душе.
— Видите ли вы эти освещенные бельэтажи, —
говорил генерал, — здесь всё живут мои товарищи, а я, я из них наиболее отслуживший и наиболее пострадавший, я бреду пешком к Большому театру, в квартиру подозрительной женщины!
— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал
генерал в припадке рыцарского великодушия, — кому вы
говорите? Да я из преданности одной останусь теперь подле вас, и если, например, есть какая опасность… К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
— Нет,
генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, — князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще,
говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
Но другие
говорили, что наследство получил какой-то
генерал, а женился на заезжей француженке и известной канканерке русский купчик и несметный богач, и на свадьбе своей, из одной похвальбы, пьяный, сжег на свечке ровно на семьсот тысяч билетов последнего лотерейного займа.
Всё это произошло для него совершенным сюрпризом, и бедный
генерал был «решительно жертвой своей неумеренной веры в благородство сердца человеческого,
говоря вообще».
Но повторять о том, что
говорят серьезно, было нечего:
генерал, как и все постоянно хмельные люди, был очень чувствителен, и как все слишком упавшие хмельные люди, нелегко переносил воспоминания из счастливого прошлого. Он встал и смиренно направился к дверям, так что Лизавете Прокофьевне сейчас же и жалко стало его.
Вошло пять человек, четыре человека новых гостей и пятый вслед за ними
генерал Иволгин, разгоряченный, в волнении и в сильнейшем припадке красноречия. «Этот-то за меня непременно!» — с улыбкой подумал князь. Коля проскользнул вместе со всеми: он горячо
говорил с Ипполитом, бывшим в числе посетителей; Ипполит слушал и усмехался.
Впрочем, может быть, только одна Лизавета Прокофьевна и тревожилась: девицы были еще молоды, — хотя народ очень проницательный и иронический, а
генерал хоть и проницал (не без туготы, впрочем), но в затруднительных случаях
говорил только: «гм!» и в конце концов возлагал все упования на Лизавету Прокофьевну.
— Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился уговор, чтобы не прерывать; чтобы не хохотать, покамест один
говорит; чтоб ему свободно дали всё выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают; мы
генерала председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…
— Я видел настоящего толкователя Апокалипсиса, —
говорил генерал в другом углу, другим слушателям, и, между прочим, Птицыну, которого ухватил за пуговицу, — покойного Григория Семеновича Бурмистрова: тот, так сказать, прожигал сердца.
Какой-нибудь из «несчастных», убивший каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей, единственно для своего удовольствия (такие,
говорят, бывали), вдруг ни с того, ни с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во все двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: «А что-то теперь старичок
генерал, жив ли еще?» При этом, может быть, даже и усмехнется, — и вот и только всего-то.
Я засмеялся и
говорю: «Слушай,
говорю,
генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь“.
«Ты вот презираешь и
генералов, и генеральство, —
говорил он ему иногда шутя, — а посмотри, все „они“ кончат тем, что будут в свою очередь
генералами; доживешь, так увидишь».
—
Говори! — ревел
генерал в совершенном исступлении, —
говори, под страхом отцовского проклятия…
говори!
Но
генерал стоял как ошеломленный и только бессмысленно озирался кругом. Слова сына поразили его своею чрезвычайною откровенностью. В первое мгновение он не мог даже и слов найти. И наконец только, когда Ипполит расхохотался на ответ Гани и прокричал: «Ну, вот, слышали, собственный ваш сын тоже
говорит, что никакого капитана Еропегова не было», — старик проболтал, совсем сбившись...
Но великодушная борьба с беспорядком обыкновенно продолжалась недолго;
генерал был тоже человек слишком «порывчатый», хотя и в своем роде; он обыкновенно не выносил покаянного и праздного житья в своем семействе и кончал бунтом; впадал в азарт, в котором сам, может быть, в те же самые минуты и упрекал себя, но выдержать не мог: ссорился, начинал
говорить пышно и красноречиво, требовал безмерного и невозможного к себе почтения и в конце концов исчезал из дому, иногда даже на долгое время.
Генерал даже покраснел,
говоря.
Вместо Наполеона я обращаюсь к Даву и
говорю, как бы во вдохновении: «Улепетывайте-ка,
генерал, восвояси!» Проект был разрушен.
— О князь! — вскричал
генерал, упоенный своим рассказом до того, что, может быть, уже не мог бы остановиться даже пред самою крайнею неосторожностью, — вы
говорите: «Всё это было!» Но было более, уверяю вас, что было гораздо более!
— Это, это… мог ты вообразить что-нибудь подобное, Лев Николаич? — резко вскричал
генерал, видимо сам не понимая, что хочет сказать, — нет, серьезно, серьезно
говоря?
— Я
говорил, что Лев Николаевич человек… человек… одним словом, только бы вот не задыхался, как княгиня заметила… — пробормотал
генерал в радостном упоении, повторяя поразившие его слова Белоконской.
Между прочим, она успела рассказать, что отец ее сегодня, еще чем свет, побежал к «покойнику», как называл он
генерала, узнать, не помер ли он за ночь, и что слышно,
говорят, наверно, скоро помрет.
По их толкованию, молодой человек, хорошей фамилии, князь, почти богатый, дурачок, но демократ и помешавшийся на современном нигилизме, обнаруженном господином Тургеневым, почти не умеющий
говорить по-русски, влюбился в дочь
генерала Епанчина и достиг того, что его приняли в доме как жениха.